Разбойников? А не маловато ли вам разбойников?

Тот случай, когда я сильно задумалась над флешмобом, потому что гхм у меня пять томов целиком о приграничном разбое, плавно диффундирующем в придворную куртуазность и обратно, ибо такова была структура существования населения Scottish Borders, начиная с XIII и до середины XVII века примерно.

В общем, на вопрос: "У вас тут все время война?" здесь отвечают "Почему война? Жизнь".

я был животное, не человек

Обедать предполагали на полдороге, после полудня, хотя в тумане, наползшем от Эска, полудня не разберешь. Нынче было слякотно, холодно и промозгло, весна, словно больная лисица, уползла в нору по ту сторону холма… да еще с бессонной ночи в седле укачивало, как младенца. Ребятки дорогой молчали, песен не пели, вяло свисали с древков джеддартов вымпелы Белой лошади, словно не только языки прилипли к гортани в этом тумане, но и члены все сковало сонной травой. Рассеянно отметил я, что проезжаем той же низиной, где Патрик столь неудачно встретился с людьми Скупца: тишина кругом была вязкой, гнетущей, поглощающей звуки. Удивительно тихое было место.
И тут прилетело. И ровно с той стороны, откуда Тупица и говорил. Из-за камней.
Но на сей раз у них не было толкового арбалетчика.

Не знаю, с чего я решил, что эти – те самые, но очень оно было по чутью. И поначалу держал еще в уме, что надо бы оставить пару пленных для распросов, бил не насмерть. Первого снял с седла из «щеколды» – не зря же полгода толковал через арбалет с призраком первого графа, перезарядил левой, но стрелять снова было уже недосуг, пришлось отмахиваться правой от нападавших. А те перли скоренько, словно ждали именно нас, хотя я и предполагал, что подобная честь здесь оказывается людьми Скупца каждому проезжающему. 

«Щеколду» пришлось вернуть на крюк у седла и вынуть бастард. Клинок лег в ладонь, как родной, спасибо Францу, благослови его Бог.

Посейчас помню то чувство, то удивительное ощущение.

Я был как волк-сеголеток, почуявший свежую кровь, волк, которого отродясь держали в зверинце и кормили тухлятиной. А тут – вот оно, плоть. Я потерял себя самого – и обрел одновременно. Священник Джон Хепберн, соблюдавший пасхальный пост и обет целомудрия в Хермитейдже, в самом грешном месте Приграничья, исчез, словно его и не было. Его место во мне занял тот Джон Хепберн, unblessed hand, которым я был рожден и крещен. Мать оказалась права, благодать погибели никуда не ушла с правой руки. Мне не было больно за проливаемую мной чужую кровь. Я отрешился от любви Христа, берущего на себя все земные страдания, я сам стал воплощенная смерть. Пьянящее, пугающее чувство – и искусительное. Я не ощущал  жала стыда и совести. Мне не было дела до ада, рая, чистилища, первородного греха и Каинова, неискупаемых прегрешений. Я был весь – здесь и сейчас, в одном мгновении полно принадлежащий тайному зову холмов моей родины, угодный Господу, как есть, целиком. Я был животное, не человек. 

Вокруг меня также кипела резня – свора Хермитейджа против лохвудских. Двое нападавших сдернули меня с седла, одному я разбил лицо рукоятью бастарда, и он отвалился, заорав, а со вторым мы схватились. Спроси меня, как он выглядел… да я и не видел совсем. Зачем и когда рассматривать человека, который хочет тебя убить? Однако unblessed hand в том и нуждалась – чтобы я не думал. Впервые я так полно отпустил себя на свободу, впервые так ярко вокруг меня пахло смертью. Неблагословенная рука жила своей жизнью, не слишком считаясь со мной. Тот, кто дрался против меня, был явно озадачен, встретив серьезный отпор от хрупкого мальчишки, которого надеялся свалить одним щелчком. Он дважды пропорол мне дублет, пробив и джек на груди, но не добрался до тела. Левый рукав повис клочьями, а я всё оставался невредим. Он дрался так, словно ненавидел меня лютой ненавистью – именно меня. С каждым новым ударом, который блокировал я, он сатанел все больше, и в том была его смертельнейшая ошибка.

–  Мать твою и Царицу Небесную, однако, во все дыры!..

Тут-то Господь в моем лице и покарал его за богохульство. Божба в бою неминуемо несет смерть, ибо отвлекает от врага. Бастард влетел ему в грудь – я смотрел на рукоять меча так, словно то была не моя рука – и, рассекая бесполезный джек, разрубив связки и сухожилия тела, пошел влево и вниз. Не застревая, как в убойное мясо, как в жирный речной ил, как в чернозем, которым плоть вскорости и станет – беспрепятственно.

Я сразу понял, что убил. Слабый свет небесный померк в его глазах, лицо стало серым, на меня хлынула кровь, когда с усилием я вырвал бастард из раны – и возвратное движение клинка, казалось, вырвало из тела также и душу. Одним ударом я вскрыл ему и грудь, и живот. Совершенное творение Господне сделалось омерзительным куском мяса, начиненным, как червями, теплыми потрохами, которые и вывалились из глубокого разреза в брюхе – гнилое содержимое, добыча дьявола. Никогда бы не поверил, если бы не совершил, не видел сам, какие ужасающие раны способна нанести неблагословенная рука. Мертвый, он повалился вперед, на меня, марая в крови, желчи, слизи, и я сбросил с себя тело, полный омерзения. Неблагословенная рука упилась кровью и утомилась. Отвращение, теперь я чувствовал только отвращение.

Этот миг помог мне вернуться в себя, иначе Бог знает, чем бы кончилась кровавая жатва. Я разглядывал свою жертву, стоя над телом. Рыжий и с дьяволовой меткой – заячьей губой. Думаю, кузнец узнал бы его сразу, да что толку – парень был мертв от моего меча. Тут я ощутил шевеление в валунах поодаль, понял, что кто-то на меня пристально смотрит, поднял глаза и увидел старуху, которой тут не было и никак не могло быть.

Ту, с Девяти камней.

 –  Один, –  тихо сказала она, глядя мне прямо в душу.

Я никому не говорил об этом, потому что этого не было. Быть не могло.

И тут желудок скрутило, словно неведомая сила желала вырвать внутренности и мне…  я едва успел убраться на сторону, и тут меня вывернуло, до черноты в глазах, до того, что голова закружилась. Вывернуло так, как если бы из волка выходила обратно сожранная им смерть. Проблевался, отполз на ровную землю, грязный от крови и нечистот. 

Убитый мной лежал, щерясь в небо последней уродливой гримасой. Остальных закололи слишком быстро и чисто. И снова некого спросить, что это было вообще. Меня приводило в бешенство то, как полотно событий, нити основы рвались в руках, и в малом не приводя к истине. Бой был завершен, я снова стал дышать, видеть, слышать, что происходит вокруг – лязг оружия, конское всхрапывание, стоны, божбу, поминание всуе Господа. Соленый Гарри попинал сапогом лежащее поодаль тело. Среди наших были раненые, но чужаков  на сей раз свора положила всех. Вот он, случай убедиться в действительной сноровке рейдеров Караульни.

–  Милорд… ваша милость епископ…

Он выговаривал это так, словно слова застревали во рту, приклеенные.

–  Чего тебе? – я все еще сидел на земле, тупо глядя перед собой.

–  Это не лохвудские, милорд, –  Гарри покосился на ближайший труп.

–  А какие?

–  Да дьявол их разберет, ему они родственнички. «Конченые», наверное. Нет как нет на них эмблем Лохвуда.

«Кончеными» в Лиддесдейле и на Спорных землях звали тех, от кого отказался лэрд, кого изгнала семья – совершивших все мыслимые предательства. Такие имена назывались «сломанными», о них публично объявлялось в рыночный день, что они вне закона, что любой, убивший их, совершит богоугодное дело. Такие сбивались в стаи и жили на самой темной стороне луны, по лютым обычаям. Через четверть часа, когда мервецы были обысканы и обобраны, беглые кони отловлены, а я, наконец, умывшись в Эске, смог сесть в седло, мы тронулись в путь домой. А Симс… а что Симс? После он извинялся за быстроту клинка своего племянника. Он извинялся. Опять. И я одного не понял, зачем Гилли было для надежности проверять своим клинком на том рыжем, глубоко ли вошел мой.