Ангидрит

Гулял тут, пять минут назад  и столько же лет, подходил к дому и остановился. Кислым несло так, что даже без наблюдений или разговора с участковым, виденным один раз из-за чьей-то снятой резины, все стало ясно. В каком из двух домов у детской площадки живут нарки. И не пользующие буржуинский героин, а все те же кондовые, покупающие ханку, опиумные отбросы. Кислым просто так же никогда не несет, это вам не уксуса добавить в борщ с пельменями, либо устроить советский маринад с ним и луком. 

            Вы жили в девяностых? Вы никогда не забудете вони выпариваемого ангидрита. Ханку делали на газетах, поджигая те под обычными кружками, а без кислого вмазаться не выходило. Заходя в подъезд можно было вычислить время и текущее положение подвисающих тех, качающихся на кортах и порой выпускающих сопли чуть не до пола. 

            Сварил, в баян, взял пробу, прогнал по вене и жди прихода. Все видели, слышали и знали, и поделать ничего не могли. 

            Мы въехали в нашу новую-старую и последнюю-единственную квартиру моих родителей в начале лета девяносто четвертого. Дом как дом, обычный хрущ, кремово-желто-облезший, с узким лестничным пролетом, вечными бычками на площадке первого-второго этажа, сигаретным невыветривающимся дымом и въевшимся запахом кислого. Именно не кислым запахом, а вонью кислого. Еще в нашем подъезде барыжили, на втором этаже жил Крыл, а к нему, день за днем, шастали разные, но одинаково страждущие, помятые жизнью и, порой чьими-то конечностями, личности с дикими глазами. 

            Спустя полчаса захода к Крылу личности, зависая, выползали в подъезд, а глаза из диких становились стеклянно-застывшими. Любители прогнать по вене сползали по перилам, не в силах выстоять на ногах от обуревающий эйфории и безумного кайфа, пронесшегося внутри, превращая их в истинных Будд. 

            Они, мать их, чесались. Они чесались во время разговора, постоянно лапая лица с несвеже-серой кожей, украшенной желтоватыми жировиками на щеках и у глаз. Они тщательно тащили в карманы всякую мелочь, отбивая желание дать прикурить давно знакомым и вроде бы своим. Пускать на порог, даже если те просили попить, иногда не стоило. Пропало что-то из прихожки, куда-то ушла шапка сестры или вдруг заметили отсутствие «зоновского» зеркальца, один-в-один сказочно-узорчатого? Успейте глянуть по карманам своего приятеля, тянущего слова и временами улетающего в свою чертову желтую сансару. Успейте, может, чего и найдете, вернете и не стоит смущаться. Их же не парил факт воровства у вас, верно? Совершенно не парил, к слову. 

            Крыл, к слову, сварился на моих глазах за три года. Вот только, откинувшийся с зоны, шел по двору в ондатровой ушанке, теплой северной спецовке и унтах, поплевывая через губу и смоля одну за другой и… И вот Крыл почти ползет, опираясь на инвалидную палку, тощий до почти мертвого состояния, вечно желтый и трясущийся. Даже очки у него стали не просто старыми, они убились, склеенные из двух разных оправ, перетянутые изолентой и сидящие криво. 

            У Крыла в моей школе учились двое сыновей. Четкие и отвязные пацаны, чуть отмороженные, но странно честные в некоторых вопросах. Старший оспаривал титул «самого-самого» нашей параллели, а младший гонял свою шоблу из чуть менее лихих друзей на два года моложе. Старшего, Вову, как-то встретил прямо у подъезда, тогда еще не зная о родственных связях с Крылом. 

            - Ты чо?

            - Отца жду.

            - Да ну?

            Тут вышел Крыл и они куда-то ушли. Вот тогда, первый и единственный раз, в Вовкиных глазах мелькнули, замешавшись друг с другом, обида, боль, злость и самое настоящее горе. Но недолго, он же был нормальным и чётким пацаном. 

            Пока мне служилось, мой старший двоюродный братец, любимый с самого детства, успел во второй раз переболеть гепатитом и как-то раз застрял в ванной. Дядька вскрыл ее ножом спустя полчаса бесполезного стука. Братец плавал в добром желтом сне и остывшей воде, баян-самовар валялся на коцаной рыжей плитке, а дядька, так и так все знавший, даже вздохнул с облегчением, поймав сына с ханкой. 

            Самое смешное во всем этом трэше, смешное и страшное, было в интересе исполнительной власти. На Новый, девяносто седьмой, год, мой братишка приперся к нам, со своей будущей женой и Ляляем. Они варили прямо на площалке, попросив газет и всем, совершенно всем, было наплевать. Лишь бы не нагадили и не буйствовали. А даже если так, то все знают, чей это племянник и брат-наркоман, с них и спрос. А звонить ментам? Нафига? Раз варят, так можно. 

            От запаха кислого в моем дворе не страшно. Пока, во всяком случае. Но неприятно. Девяностые, конечно, ностальгия и все такое, в виде юности, первой любви, веселухи с пацанами и остальное. Только вот «остальное» больно уж гадкое.