Любимый отрывок
Автор: Ворон ОльгаПо следам прошедших на АТ флешмобов, в которых докатилась поучаствовать только сейчас :-)
Начало флешмоба тут - https://author.today/post/399900
Любимые отрывки из "Сезона охоты за единорогами"
Главные герои:
Юрка, он же Чуда, он же Юла - ребёнок с огромным потенциалом мага (в данной книге называются ведами). Бежал из ордена, скрывается.
Бористав - воин тайного магического ордена защитников реальности Земли. Долго был в изгнании.
Женька, Жанька, Евгений - младший воин тайного магического ордена, другой ветки. Страж Юрки-Чуды, в бегах вместе с ним
Встретились "случайно", выживают вместе.
Локация: деревня. Время: девяностые - нулевые, хотя и под сегодняшние реалии российской глубинки вполне заходит :-)
1.
Юрка серьёзно кивнул и тут же вздохнул:
- Пойду с цыплятами играть…
И чёрт дёрнул меня за язык:
- А почему не с пацанами во двор?
Юрка пожал плечами:
- Жанька не пускает… Говорит – из поля Присутствия не выходить.
Ну, понятное дело, стражу и домом надо заниматься, и обороной, и как-то следить за юным непоседой. Не разрываться же ему! Но теперь тут есть я и дела у меня, вроде как, почти подошли к завершению. Почему бы и нет?
- Давай я с тобой пройдусь. Докучать не буду, в ваши важные мальчишеские дела тоже не буду лезть. Просто погуляю или постою в зоне Присутствия. Согласен?
Я думал, что он сейчас взовьётся от радости и счастливо побежит докладываться Женьке, что тамплиер выведет его погулять. Как бы ни так! Юрка посерьёзнел, сжал губы и отвёл взгляд.
- Не-а, - наконец, отозвался он и тут же грустно усмехнулся: - Думаешь, мне есть, что там делать, с мальчишками? А что я могу с ними делать? На велосипедах кататься? Я их из воздуха сделать могу, эти велосипеды! А ездить на них не умею. Не было у меня велосипедов!
Он разгорячился и начал говорить быстрее, яростнее, словно вколачивая всю ненависть в каждое слово.
- В настольные игры? Так у меня кубики всегда будут выпадать, как мне хочется! В войнушку? А настоящая пуля из деревяшки у меня не вылетит? В карты резаться? Так я вижу насквозь все карты в руках! В салочки? В казаки-разбойники? Во что ещё играют дети? Я не знаю! И я не умею! Понимаешь – не у-ме-ю! Не было у меня времени, чтобы этим заниматься! Совсем не было, понимаешь? Я с трёх лет в Храме! Я только со взрослыми общался всегда! С тархами, с ведами, с целителями, с владыками, с ещё много кем! Со взрослыми и с книгами! Не нужны мне игры с мальчишками, понимаешь? Не нужны! Потому что мне там не место!
Он выдохся. Раскрасневшись, сидел, с тесно сжатыми кулачками и буравил пространство перед собой яростным взглядом. И даже не замечал, как вокруг медленно выгорает трава. Она сохла до пепельно-желтого, до ломкости от любого прикосновения, выгорала, словно рядом с бешеным солнцем. Но жара от мальчишки не исходило – только тоска.
Я осторожно положил ладонь ему на плечо.
- Значит, так нужно.
Он вскинулся и непонимающе вытаращил свои волшебные карие глазищи.
- Сила – она не даётся просто так и абы кому, Юр. Она как груз, тяжёлый и безжалостный, который пригибает к земле и калечит. Слабого она убьёт. Вгонит в землю, в ад на земле. И выдержит только тот, кто знает – это его ноша, ему она по силам. А одиночество – это тёмная сторона силы, Юр. Не бывает светлого без тёмного.
Юрка коротко махнул по глазам запястьем. Вроде не было слёз, а жест такой ранимости и боли, что самому сердце сжало. Но мальчонка тут же слабо усмехнулся и разжал кулаки. Огляделся и вздохнул:
- Недетская сказка, Борислав… И недетские игрушки.
И, закрыв глаза, распластал руки над травой. Напряглось лицо, ярче загорелись веснушки, и рыжая чёлка накрыла нахмуренный лоб, пока вздрагивали над миром тонкие ладошки.
Замерев, я смотрел, как нежно расцвечивается в яркие цвета жизни травы, как распрямляются листья и стебли, как в мгновения ока завязываются бутоны и с едва слышным треском раскрываются мелкими цветами. Как летят со всех сторон бабочки. И птицы садятся на ветви ближайших деревьев, голося на своём, птичьем, о совершаемом чуде.
Выдохнув и опустив руки, Юрка резко поднялся с места и ушёл в дом, не оглядываясь. И для меня это был знак – Чуда верил в свою силу настолько, знал, как ей пользоваться так крепко, что ему не требовалось проверять результат своего маленького волшебства. Вот такой ребёнок-вед, творящий вещи, которые на моей памяти не всякий взрослый мог сделать.
А я вдруг понял, что к рубанку обратно меня не тянет. Я сидел в круге сочной травы, тронутой белым бисером мелких цветов. Надо мной кружились мотыльки и бабочки – белые, голубые, жёлтые, разноцветные, словно мозаика. Воздух был насыщен запахом озона, словно после очищающего ливня с доброй грозой. И хотелось просто закрыть глаза и замереть, погружаясь в себя, в единение с этим маленьким островом жизни – сильной, яркой, совершенной.
2.
После ужина я, чтобы не мешаться в доме, вышел на крыльцо.
Солнце ещё только коснулось горизонта, и мир вокруг пятнали золотые и розовые светотени, играющие в догонялки друг с другом на травах и домах, земле и деревьях. В ощущении границы между днём и ночью есть удивительная черта – желание остановиться. Чтобы замерло всё вокруг – и движение, и мысли – и оставалась в этой тишине и спокойствии только одна дорога – обнять вселенную всей душой. Да только, сколько не живу, а мечта не сбывается. Всё так же затихает ветер, приглушаются звуки и тормозится дыхание, но только не удаётся остановиться внутренне, замереть и не думать о постороннем. Например, о том, что за спиной уже шебуршится неугомонное Чудо, которому снова необходим его «тамплиер».
- Борисла-а-ав, - тихо позвал он от двери.
- Чего тебе? – ответил я, не отвлекаясь от созерцания заката.
- Уф, - выдохнул Чуда и выкатился на крыльцо полностью. – Я уж подумал, что ты в нирвану из сансары выпал.
Я усмехнулся. Чуда – и есть чуда! А вслух проворчал:
- Откуда только слова такие взял…
Чуда смешно сморщил нос и потёр его ладошкой, словно щёткой почистил, и пожал худющими плечами:
- Нахватался, - покаянно вздохнул он.
И встав рядом, начал заинтересованно смотреть в ту же сторону, что и я. Его маленькое тонкое плечико коснулось моей руки. Тёплое, мягкое, хрупкое. И меня неудержимо потянуло улыбаться. От этого ощущения детского тельца рядом. Беззащитного и яркого, словно новогодняя игрушка.
- Чего там? – приподнявшись на цыпочки, шёпотом спросил он.
- Ничего.
«Ничего» - это очень много. Это просто закат. Просто шорох листьев. Облака томными мазками над горизонтом. Где-то уже проклюнувшиеся звёзды. Где-то пробегающее время… «Ничего» - это когда нет войны. Нет врагов. Нет погони. Нет боли и нет памяти этой боли. Ничего - это очень много. Но как можно объяснить это пацанёнку девяти годков от роду?
Юрка молча сунул мне в ладонь свои пальцы. Такие маленькие и тонкие, мягкие и уютные. Тёплые. Я сжал ладонь, мягко прикрывая их от страшного взрослого «ничего». Рано ему ещё.
Мы стояли молча и смотрели на закат.
Я был уверен, что Чуда не выдержит испытания тишиной, что что-нибудь, но отчебучит, как все дети, непоседливо воспринимая мир. Но Юрка стоял притихший.
Солнышко закатывалось, стал пробегать лёгкий ветерок, и мальчишка, не расцепляя ладоней, юркнул мне под руку, прячась от прохлады. И меня с головы до ног окатило чувство «Дома». До комка в горле. До желания схватить это маленькое сокровище, распахнуть ему навстречу свою грудную клетку и посадить его туда, уже никогда не выпуская наружу… Внутрь - под защиту крепкости костей, рядом с трепыхающимся сердцем.
Юрка поднял на меня испуганное лицо.
- Это не я, - прошептал он.
Мне осталось только криво усмехнуться в ответ:
- Это я сам.
Никакой магии, оказывается, не нужно, чтобы вот так растопить моё сердце. А просто судьбе снова позвать, поманить меня в мир, где есть дом, семья, покой.
- Это «Ничего», - серьёзно отозвался Чудо. – Ты просто от него отвык…
Сглотнул комок в горле. Мальчишка прижимался, пригреваясь возле меня, и смотрел на закат. И на расцвеченной веснушками мордашке лежало розовое светлое пятно от заходящего солнца.
- Холодает, - поёжился я. – Пошли в дом, что ли.
3.
В этой пасторальной картине хотелось раствориться, чтобы забыть время, наполненное бессмысленностью и никчёмностью, начав новую жизнь, полную принятия радостного для души служения. Настолько хотелось, что ни гордость, ни положение, ни опыт за плечами не стали ценны. И, торопя события, я шагнул к Чудину стражу и протянул руку:
- Прими в сердце, Жань.
Но в ответ он вздрогнул всем телом, будто одарили пощёчиной, и вспыхнул, как спичка – глаза запылали, лицо заалело от сдерживаемого чувства. И подавшись назад, стиснул кулаки и процедил сквозь зубы:
- Евгений. Из Ками-нэ.
И, резко развернувшись, ушёл в дом. Едва только сдержался на крыльце и дверью не хлопнул, чтобы не разбудить Чуду.
Вот так.
Меня накрыло бешенством. Кулаки налились яростью – хоть сейчас круши стены или кости – без разницы! Бить бы да бить, не чуя отдачи, не слушая боли, не видя света! Зубы скрипнули, до судороги свело челюсти. Дыхание перехватило от злости. Это он мне, старшему тарху Храма Ляле-хо?! Сопляк едва ль двадцати пяти лет от роду? Мне?! Молокосос, которому судьба дала шанс стать старшим стражем веда! И он себе позволяет вот так легко отказаться от помощи? От зрелой силы и опыта? Вот, ведь, дурак…
Я в сердцах сплюнул и махнул рукой. Ну что ты с этим гордецом молодым сделаешь, а?! Опыта, поди, с гулькин нос, душонка держится за битое-латанное тело только для служения, а дорожка-то впереди не мягкой травкой стеленная! Камнями раскалёнными ляжет, кровушки попьёт, через себя и «не могу» погонит не хворостиной, а кнутом крученным, сполна заставит наглотаться огня и соли! Вот помяни моё слово - непросто будет Чуду защищать в одиночку! Да и справишься ли, когда земля гореть под ногами будет, а тот, кого клялся защищать, будет харкать кровью у тебя на руках? Эх, Женька, Женька. Дурная башка на деревянных плечиках. Горячий, резкий, взрывной, как… я.
Хмыкнул неуверенно, ещё раз, в новом свете, окидывая внутренним оком несахарный характер негаданного напарника. А ведь и верно – как меня, бывает, накрывает с пустых слов и нежелания признавать очевидное, так и его. И – чует сердце – как меня всю жизнь било по бедовой головушке, так и ему прилетит! Если я сейчас на его глупость и гордыню развернусь и уйду, то – рано или поздно – а Чуду выследят, и стражу придётся вставать одному против врагов. И шансов будет немного. Уж я-то пожил, знаю.
Вздохнув, отпустил обиду, присел на пустую конуру. Разжал кулаки, всмотрелся в ладони. Под старыми мозолями лежали линии судеб и путей. Всё то, что могло небо вложить в мои руки. Нет, по ним не прочтёшь будущего. В них прошлое сидит занозами. Все потери, что, как песок, сквозь пальцы уходили. Люди, которых терял. Чувства, которые сгорали. Идеи. Идеалы. Сотни «правд», за которые в молодости готов рвать, но суть которых не в их правильности и праведности, а только в том, что они – свои, принятые душой и телом. А от своего не привык ещё отказываться. Молод слишком. Годы идут, ты по верёвке, скрученной из твоих мечт и стремлений, ползёшь наверх, к солнышку, к свету истины, равной для всех, да только срываешься раз за разом. И кожу на ладонях сдирает в кровь, сметая лоскуты разодранных смыслов. А – не сдаёшься. Ползёшь, материшься сквозь зубы. И сквозь боль кожа на ладонях грубеет, черствеет и даже тонкая кожица души, кажется, закаляется в броню. И когда в следующий раз ты перехватываешь верёвку, и пальцы вминают в неё пристывшую кровь и ошмётки старых истин – ты уже знаешь, что грош им цена на твоей дороге. Они уже не твои. А твоё – идти дальше, подниматься выше, родниться с солнцем.
Женька этого ещё не понял, не нажил он этого опыта – проходить, проползать по своим же ошибкам, по отброшенным принципам и идеям, обильно политым потом и кровью – своими ли, чужими, а занозами, сидящими в сердце. Потому так резок и непримирим.
Чуду я почувствовал неосознанно. И только когда он беззвучно и невесомо опустился на траву рядышком, понял, что в кои веки сподобился нетелесного явления веда. Он оставался таким же рыжим и веснушчатым, лохматым и костлявым, даже не пытаясь придумать иное обличие или наделить себя чем-то особенным. Та же вечная босоногость, та же вечная непутевость. Сел, насупленным взглядом обежал мир и почесал шелушащееся от загара ухо о беззащитно поднятое плечо.
- Он уже сожалеет, - угрюмо сообщил Чуда, стараясь не встречаться со мной взглядом. – Ну… или скоро пожалеет.
Прозвучало уж больно похоже на угрозу. И я осторожно покачал головой:
- Не надо, Юр. Мы сами разберёмся.
Юрка посмотрел на меня, словно побитый щенок, и расстроенно хлюпнул носом:
- Я два месяца! Два месяца! А он?! Ему что – жалко?!
Захотелось обнять пацана, пожалеть, но остерёгся – кто же знает, насколько это повлияет на настройку веда. Не настолько тесно я общался с повелителями образов, чтобы знать их методы. Вдруг трону – а он и совсем исчезнет? Поэтому, почесав щетину, наскрёб мыслей на невразумительный ответ:
- Молодой он. Вот и… Пройдёт это.
- Пройдёт, - кротко вздохнул Юрка. – Только ты это… не вздумай, слышишь!
И снова, как в первую встречу, скрючился, настороженно заглядывая на меня снизу вверх. Такая острая, напряжённая мордашка, с глазками, рыскающими по моему лицу, словно ищущая там что-то.
- Чего не вздумай?
- Да уходить же! – поморщился Чуда моей тугоумности.
- А. Ну это - не буду, - усмехаясь, отозвался я.
И вправду – с чего тут уходить? Что характерами не сходимся? Ну, что ж, бывает. Да, мешает в жизни, но несмертельно. Пока несмертельно. А там, может, и найдём точки соприкосновения, чтобы не избегать друг друга, и хотя бы чувствовать. Не дитё же малое этот Жанька, понимает, что в одиночку не справится.
- Неа, - сокрушённо вздохнул Юрка. – Не понимает.
- Значит – поймёт, - пожал я плечами.
- Когда поймёт, - обижено поджал губы малец, - поздно будет!
Я замер. Вот как это понимать? Как предсказание будущности, страшного запоздалым раскаянием в неотвратимой беде, или детской обидой, вымещаемой в ранящих словах? Был бы Юрка простым ребёнком – отмахнулся бы. А так. Аж скрутило потроха от горького предчувствия.
- А как это будет, Юр? – запоздало дёрнулся я.
Чуда посмотрел на меня странно-влажным взглядом и отвернулся.
- А как это обычно бывает? – передёрнул он плечами. – Когда в самом страшном сне ты бежишь на помощь, бежишь, а ноги ватные, воздух как вода, и не успеваешь… А нужно-то всего малость - просто проснуться. Только проснуться – значит, признать, что до этого спал…