Флэшмоб вырезанных сцен

Поддержку-ка я флэшмоб A. Stern про вырезанные сцены.

В "Дохлом таксидермисте" у меня вырезаны все флэшбеки. Абсолютно все, под ноль. Часть на фикбуке пылится, в сборнике, часть просто в столе. Вот как выйдет флэшмоб про флэшбеки... брр, даже звучит страшно 

А еще я люблю написать кусок текста от лица одного персонажа, критически его обозреть и переписать от другого фокального персонажа. 

Вот нашла кусок еще с тех времен, когда главы от Ильи Ильфа были написаны от третьего лица. Сейчас его главы идут от первого.

– Больше ничего, – сказал Багрицкий. – Если где-то и было письмо  вашего брата, до нашей службы оно не дошло. 

Он сидел за старым письменным столом, серовато-седой, встрепанный, располневший, в пестром свитере воробьиного цвета, и участливо заглядывал в лицо Ильфу. Как будто старался рассмотреть что-то в его глазах, надежно прикрытых стеклами пенсне. 

Ильф отводил взгляд. Получалось почему-то в сторону письма дорогой Маруси – длинного, переписанного чернилами через копировальную бумагу. Глаза выхватывали отдельные фразы: «вспоминаю Илю и плачу», «до сих пор люблю», «спите спокойно». Ильф не считал допустимым демонстрировать, насколько его тронуло письмо жены. Даже чтобы порадовать товарища, который пожертвовал своим личным (и служебным!) временем, добывая для него жалкие крохи информации. Даже после заданного сипловатым голосом прямого вопроса дорогого товарища: вы тоже до сих пор любите ее, Иля? 

Вернее, не «даже», а «тем более». 

Багрицкий был коллекционер. В первой жизни он собирал птиц в клетках, собак, рыб в аквариумах. Во второй жизни он собирал чужие письма: и, очевидно, новая коллекция увлекла его гораздо сильнее.  Было удивительно наблюдать этого человека, горячего поэта, старательно презиравшего службу, документы и налаженный быт, в его собственном отдельном кабинете в Почтовом департаменте при Министерстве Соответствия, за собственным письменным столом. А ведь когда-то он говорил: если мне купят письменный стол, я больше не напишу ни строчки!

Но ведь писал, и еще как. Поздние стихи Багрицкого гремели на всю Москву. 

Но Ильфу, конечно, больше нравилось раннее, так сказать, «прижизненное»:

«Значит: упорней бронхи сосут

Воздух по капле в каждый сосуд;

Значит: по ткани полезла ржа;

Значит: озноб, духота и жар». [1]

Собственно, и стол, и колченогий стул, и плотоядно улыбающаяся печатная машинка, и весь кабинет Багрицкого весьма походили на него самого – обшарпанные, исцарапанные, побитые жизнью. В стремлении презирать быт даже на службе поэт достиг несомненных высот. 

Ильф смутно представлял, в чем заключались его обязанности – какая-то работа с почтой, поступающей с той стороны. Он видел не процесс, а результат: прекрасные стихи, пронизанные чужой болью. 

Великолепная коллекция Багрицкого. 

  - Спасибо, Эдуард, - сдержанно поблагодарил Ильф, протягивая руку через стол, в обход угрожающе громоздящейся куче коричневых папок с завязочками.  – Вы очень мне помогли. 

- Не так уж и помог, - горестно сообщил Багрицкий, пожимая протянутую руку. – Можете взять себе это письмо, если хотите. И вот, а, где же, - он принялся хаотично шарить руками по столу, поднимая папки и перекладывая их с места на место, пока не наткнулся (именно «наткнулся», по-другому это никак не назвать) на конверт. – Мне тут попалась пленка с фотоаппарата Валентина Катаева, кажется, это похороны вашего соавтора, Евгения Петрова. 

Да, это были похороны Петрова. 

Он лежал весь в цветах, Женя Петров, весь засыпанный подвявшими на жаре цветами. Кто-то бережно прикрыл ими левый висок и примерно треть искалеченного лица, но отчего-то оставил на виду разбитые губы и нос. Опухшее восковое лицо казалось спокойным и чуть печальным.  На других карточках был гроб, и почетный караул, и степь с обломками самолета. 

Ильф спокойно перебирал плотные фотокарточки, и пальцы не дрожали, и дыхание не перехватывало, как с письмом дорогой, милой Маруси. В общем, ничего такого, что могло бы порадовать Багрицкого, подарить ему необходимое вдохновение для стихов «о похоронах друга». Еще чего!

– Пожалуй, я тоже их заберу, – небрежно сообщил Ильф, опуская карточки в конверт. – Отдам Евгению Петровичу, ему будет интересно. Еще раз спасибо, Эдуард. 

– Да, конечно, – Багрицкий взъерошил волосы, отчего те легли еще более хаотично, протянул странно тонкую для такого крупного тела руку с твердой желтоватой кожей и с птичьей цепкостью пожал ладонь Ильфа. – Я провожу вас. 

[1]Эдуард Багрицкий – ТВС (Плесенью лезет туберкулез)

А теперь этой сцены нет, повествование со стороны Ильи Ильфа в книге идет от первого лица, а Багрицкий вырезан весь. Письмо Марии Ильф-Тарасенко и фотографию Евгения Петрова в гробу добывает по своим ментовским каналам Ганс Гросс.

И вот еще кусочек. Эта сцена должна была быть в Ташкенте. Вместо Ширяевца тогда фигурировала какая-то домохозяйка, а Ильфа с Петровым достали друзья, обхаяв финал "Золотого теленка", и они решили устроить великому комбинатору счастливую семейную жизнь. 

– А он правда рос без отца? Бедняжка! Илья Арнольдович, вы, конечно, не обижайтесь, но Ваня… – тут хозяйка принялись громко и крайне нетактично разглагольствовать о том, как именно мне следует относиться к  бедному, несчастному  Приблудному.  

Посреди вдохновляющей речи вновь появился Петров с бумагой и ручкой в лапах. Я поспешил заверить Зинаиду Петровну, что мы все осознали, и выскочил на веранду. 

– Не знаю, как вам, а мне ужасно надоело выслушивать от каждого встречного-поперечного, что мы неправильно написали финал «Теленка», и читатели жаждут голливудский «Happy end», – решительно заявил Женя.  – Я предлагаю положить этому конец. 

Он сел за стол  и принялся писать: «Золотой теленок: десять лет спустя». Потом отложил лист в сторону и взял чистый – под план. 

Помедлив, я опустился на скамейку напротив. Толку от этого было чуть, поэтому я вскочил, обошел стол, склонился над рукописью и запустил пальцы в волосы:

– Кажется, мы начинаем воровать идеи у Дюма?..

– Начинаем-начинаем, - подозрительно покладисто согласился Женя. – Кстати, он жив или как?

– Жив, но не пишет, – вспомнил я. – Живет в Париже, открыл дом-музей имени себя и постоянно судится со своими литературными неграми… Так как мы хотим осчастливить товарища Бендера, Женя? 

– Предлагаю сделать его многодетным отцом, – деловито заявил Петров. – Трое детей…

Я опустился на стул в полной уверенности, что мой соавтор – садист. 

А Женька уже отмечал детей в плане. 

– Нет, Женя, так не годится, – решил я после недолгих раздумий. – Трое это скучно.  Нужно как минимум пять. 

– Нет, Иля, мы не на рынке. Четверо. 

– Хорошо, четверо, – я вскочил и оперся руками о стол. –  Пишите: четверо детей от Зоси Синицыной-Бендер… ага, записали, отлично… плюс двое от мадам Грицацуевой…

– Ага, как же, – возмутился Петров. – С чего бы двое? Ладно один, а когда бы второй?..

Я фыркнул:

- Когда, когда, Женя, почему вы не рассматриваете близнецов?

Петров так проникся этим неожиданным аргументом, что уронил ручку, и та укатилась под стол. 

- Ну что, Женюша, вы согласны на близнецов? – ласково спросил я, пока мой бесценный соавтор лазал под столом. 

- Двойняшки или тройняшки? – донеслось из-под стола. 

Я закусил губу; Петров вынырнул из-под стола; мы посмотрели друг на друга и одновременно рассмеялись. 

– Так, ладно, – сказал я. – Тройняшки. Уговорили. Записывайте. 

Женька записал тройняшек, мы пересчитали детей и склонили головы в знак уважения к многодетному отцу О. Бендеру. 

На именах и деталях мы, конечно, застряли. Двенадцатилетних лоботрясов от Грицацуевой торжественно обозвали Миша и Ваня, их кровожадную сестричку, любительницу ловить мух липкой лентой и отрывать им крылышки, лихо назвали Эллой, но с вороватыми детками от Зоси дело шло настолько тяжело, что напуганная слишком бурным обсуждением супруга Александра Ширяевца прислала гонцов. 

– Иля, Женя, своими воплями вы пугаете нашу хозяйку, – укоризненно произнес Миша.  – Она думает, что вы ссоритесь. 

Женя, который только что стучал по столу и эмоционально обвинял меня в полном отсутствии литературного вкуса и мозгов, посмотрел на братца с легким недоумением. Я тоже не испытывал никаких восторгов как по поводу явления Миши посреди нашей работы, так и по поводу его «бесценных» советов.

– Ну, вы же можете писать, не ругаясь?.. – не отставал братец. 

– Мы не ругались, мы согласовывали имена, – сказал Женя прежде, чем я успел посоветовать Мише завести себе соавтора-художника по примеру Кукрыниксов и третировать его, а не нас. 

– «Авангард» это имя? – уточнил Миша, ухитрившись сунув нос в наши записи. Евгений Петрович тут же забрал лист, но что-то брат таки разглядел.  

– Мы его не утвердили. Оно не понравилось Жене, – сказал я. 

– А какие утвердили? – неожиданно заинтересовался Миша. 

– Идите, Миша, не отвлекайте нас, – кротко сказал Петров. – Скоро вы все узнаете.  Очень скоро. 

– Товарищи, мне что-то не нравятся ваши улыбки, – заметил любезный брат. – Какие-то они слишком зловещие. Маньяческие, – с этими словами он удалился. 

Женька проводил его взглядом и снова посмотрел на меня. 

–  Мне кажется, Женя, – сказал я,  – нам следует несколько доработать образ… старшенького. Который Миша, от Грицацуевой. 

– Согласен, Ильюша. Абсолютно согласен. 

Этот набросок так и не попал в "Дохлого таксидермиста". Ильф с Петровым в итоге пишут рассказ "Ташкентский упырь", а брат Миша на тот момент еще бегает где-то по Ташкенту. Но я его сейчас с удовольствием достала и перечитала. 

Так что спасибо Stern-у за флэшмоб)))