Мерзавец

Я не люблю создавать совсем уж откровенных мерзавцев. Люди слишком сложные существа, в них столько всего смешано. Не интересно прописывать картонных злодеев. Не бывает только черного и белого, люди и мир многогранны. Но вот в сказке по канонам жанра все-таки завелся у меня такой, Власт Гардинович.

Мы, Вороны, бояре панцирные, верой и правдой князю на полуденном порубежье служим, жизни не жалея. Так что ушёл батюшка на брань, а обратно его уже на телеге привезли. Чуть живого. А вслед за телегой во двор и горюшко моё въехало. На буланом коне богатырском, в кольчуге, да при мече. Косая сажень в плечах. Кудри русые. Богатырь, волостель княжеский Власт по прозвищу Урманин.

— Хороша у тебя дочка, боярин! — усмехнулся так, по-хозяйски, окинув меня взглядом. Словно кобылу на торгах выбирал. — Не продешевил я, когда тебя из хиновского плена спасал.

Может, и хорош Власт. Может, и сохнут по нему боярышни в стольном граде. Может, это я, убогая, счастья своего не понимаю. Только смотрю на богатыря снизу вверх, и тошно мне. Руки у него здоровенные, загребущие. Глаза у Урманина лазурные. Стылые, как зимнее небо в месяце просинце. Смотрит с прищуром, как гости не глядят: будто глазами ощупывает и двор, и терем, и частокол, и коней, и девок. И меня. Даже купцы так не глядят. Только хиновец гладный, захватчик лютый.

Отступила я на шаг. А батюшка и говорит:

— Кланяйся, Любава, гостю дорогому, моему спасителю, жениху своему.

Кланяюсь — батюшке перечить не приучена. Ему, видней, за кого мне лучше замуж идти.

Повела гостя в терем, как водится, потчевать медами да разносолами. А как исполнила хозяйские обязанности — снова поклонилась, да и ушла к себе в горницу. Заперлась, Малушку-чернавку за порог выставила: наедине подумать охота. Чернавка у порога горницы спать и пристроилась.

А мне не спится; месяц в окошке сияет, а думы в голове беспросветные, как омуты тёмные. Слышу за дверью шум, вот и вышла поглядеть. А там Урманин Малушку за косу ухватил, к сундуку прижал. Вырывается чернавка, да куда ей! Дверь стукнула, Власт девку отпустил.

Вскочила, попятилась Малушка, об порожек споткнулась и задом на пол плюхнулась, в ноги мне спиной упёрлась. Глянула я на чернавку, потом на Власта. А глаза у него синие, холодные. Как отсвет на мече булатном.

— Что ж ты, — говорю, — Власт Гардинович, на женскую половину раньше времени пришёл? Не муж ты ещё — жених. Покуда я тут хозяйка. Почто ж добро моё портить надумал?

— Покуда ты хозяйка. А добро у мужа и жены общее. Ну, ничего, — говорит, — подожду. Недолго осталось.

И ушёл.

А я стоять осталась. Малушка поскуливает тихо, ноги мои обняв. Я б тоже заплакала, да негоже боярской дочке голосить. А больше делать нечего. Не из робкого я десятка: о прошлом годе вон лису бешеную, что во двор забежала, на вилы сама подняла. А как разбойные людишки, пока батюшки с дружиной не было, на терем полезли — ничего, оборону держали, пока подмога не подоспела. Но тут не зверь бешеный и не тать с большого шляха. Против волостеля княжеского да против воли батюшкиной не пойти мне.

И всё же поутру подалась к отцу:

— Не губи, батюшка! Не люб мне Власт.

— Я слово дал, Любава, боярское. Он спас меня. И ещё, — голос отцовский надтреснутый, рвал сердце на части, — чую, не подняться мне уж, дитятко. На кого останешься? Кто защитит? А Власт — даром что чужак, из тех, что из-за моря понаехали, да тех чужаков князья зовут дела свои решать. И наш князь тоже привечает, милостью дарует. За Властом будешь, как за каменной стеной — богат, удал, молод, князь его любит. Что тебе ещё требуется? Стерпится — слюбится. Не перечь! Может, это моя последняя воля.

Сказка про Любаву хоть и весела и легка, но есть в ней и такое темное дно, где женщина лишь разменная монета, а боярышня «ничуть не лучше чем конь племенной или пес породистый».

Сижу я на травке, коленки руками обхватив, и рыдаю в три ручья. А Власт меня за воротник ухватил, с земли поднял:

— Ты почто ж это, Любашка, сковородкой-то огрела? — руку на горле моём сжал, только и могу хрипеть:

— Не я, это ведьма старая, Яга, тебя сковородой приложила.

«Прости, — думаю, — Ягмина Дайвишна, одной гадостной сказкой про тебя больше, одной меньше — уже без разницы. А Урманин меня сейчас пришибет. И добро если только пришибет».

— Ты чего орала, стервь?

— За тебя испугалась, Власт Гардинович!

Понимаю, не верит мне, шею сейчас свернёт. Может, оно и к лучшему.

— А плачешь чего? По колдуну своему убиваешься? Я из тебя эту дурь живо выбью! — и ещё одной оплеухой пожаловал так, что в спине у меня что-то хрустнуло. Оно, может, и лучше, если убьёт. Но умирать всегда страшно.

— От счастья непомерного и плачу. От того, что всё закончилось, что спас ты меня.

— Твое счастье, что ты дочка Ворона. Вы — бояре уже семь колен. Охота мне зятем боярским побыть. Нет у Путяты сыновей, внукам вотчина его достанется. Моим сыновьям. Уж ты мне, Любашка, их нарожаешь вдосталь. Да и недолго Ворону осталось. Не заживётся, — взял одной рукой за стан и забросил в седло. Я Шушу потихоньку из рукава в траву вытряхнула. Что ему со мной вместе пропадать?

Хотя надо отдать должное Власту, о ратной его доблести и смелости даже враги с уважением отзываются. Ну, вот такой он, даже не яркий представитель, а просто отдельный мерзавец. Потому что происхождение его внимательному читателю понятно. А его сородичей многие дамочки считали одними из самых галантных кавалеров Европы и в отношение к женщинам приятными. Ну, на общем фоне.