Я был честен, лорды

Флешмоб про суды? Их есть у меня. Благо, героя судили не дважды и не трижды, и отсидел он только при Джеймсе V три года, и обвинений у него в государственной измене, что ли, штук пять. Так вот вам сцена, в которой Белокурый выкручивается из очередного обвинения в государственной измене и коллаборационизме.

Шотландия, Эдинбург, Холируд, ноябрь 1544

Повестку на Парламент Аррана герольд принес Босуэллу в Хейлс.  

Холируд — эти камни стояли века и простоят века, но в них никогда не будет уюта, только злые тени минувшего. Сохрани Господь родиться здесь, жить и умереть — такое никому не принесло бы счастья, размышлял кузен королей, неторопливо поднимаясь по ступеням широкой лестницы в холл… когда был взят в кольцо аркебузиров — вместе с побелевшим от ярости Рональдом Хеем, вместе с десятком ближних. Затем наемники регента отсекли графа от сопровождавших, и в зал он вошел один — вооруженный, но совершенно бессильный против направленных на него стволов.

– Патрик Хепберн, граф Босуэлл, обвиняется в измене королеве и королевству, в клятвопреступлении и нарушении присяги верности короне, а также в превышении полномочий власти, данной ему нашей госпожой, Марией, королевой шотландцев...

Джеймс Гамильтон постарался не повторять ошибок покойного короля и потому не послал обвинение в измене приграничнику заочно. Три сословия ждали его в Парламенте Аррана — для распятия и заклания, и ничего глупее, чем выступить агнцем за всех «согласных лордов» Генриха Тюдора, он и представить себе не мог. Будучи назван герольдом, вышел на середину зала, замер, широко расставив ноги, руки на поясе, голова чуть вперед, та его бойцовая поза, которая случалась с ним инстинктивно в обстоятельствах, требующих силового воздействия. И слушал очень внимательно.

Начали с самого простого — с Кампвира. Лорд-адмирал Шотландии обвинялся в нарушении взаимовыгодных отношений с Нижними землями, из чего проистекло разорение торгового люда. Бартона за борт, думал Босуэлл, вот пьяная скотина, а, впрочем, ведь и сам он не особо таился, да и знает, какую карту именно здесь разыграть, а вот со статьями, с деньгами Тюдора — тут хуже, если все это документально всплывет, но вряд ли...

– Давно пора, – двое негромко беседовали в проеме окна, и первого из них хромота и черное одеяние не так давно скромно выделяли в мятежном Парламенте Перта. – Это кровь изменников, они все таковы, видит Бог, я разочарован этой семьей…

Джону Гамильтону, приору Пейсли, регент клятвенно обещал епископство Данкельда, и после отречения Аррана от протестантизма отношения Пейсли с единокровным братом улучшились. Приор решил, что удобней будет не наказывать грешника чужими руками, но руководить им по-родственному. А вот Босуэлла Джон Гамильтон смутно недолюбливал — без прямых обвинений, однако приору претила проявляемая Хепбернами гибкость убеждений. 

– Не это самое тяжкое из обвинений, – отвечал второй. – Есть бумага, которая может отправить его и на плаху, если регент решится обнародовать, конечно.

Второй был сравнительно молод, умен, толков и некогда делил с Босуэллом хлеб и вино, и однажды требовал от него личных объяснений, и даже поверил им — но от подозрений так и не смог отрешиться. Мастер Томас Эрскин, наиболее хваткий сподвижник Мари де Гиз в том, что касалось дел заграничных, теперь питал к Белокурому чувства, далекие от дружбы, хотя и не имел доказательств его вины.

– Признаете ли вы, милорд, что снаряжали корабли, наносившие мыслимый и немыслимый урон судам английских купцов и купцов Нижних земель?

– Признаю, – отвечал граф с усмешкой и продолжил, перекрыв поднявшийся гул. – Не грех и признаться, что только я да лорд Патрик Грей повели себя в этом деле, как подобает настоящим шотландцам, дав отпор врагам, которые терзали нас от века, терзают и по сей день… сассенахам! А что Карл с ними в союзе — пусть почует и на своей шкуре убытки такого союза.

Он бесстыдно тащил за собой в трясину обвинений всех, кто имел неосторожность встать рядом с ним хоть на мгновенье. Расчет был простой. Грей — двурушник известный, но за него поднимется толпа кинсменов, а коли вытащат Грея, не смогут сожрать и его — за одну и ту же провинность. 

И нагло вопросил судей в свою очередь:

– А касательно моей должности, как лорда-адмирала – есть ли вам, в чем меня упрекнуть?

Контрабандиста Берроу не было ни слухом, ни духом в Эдинбурге до сих пор, стало быть, нарушения таможенного закона Босуэллу не предъявишь. 

– Лорд-правитель, – и Белокурый сбросил последний козырь, – коли вам угодно, начните полную ревизию по адмиралтейству за последний год… что найдете по моей вине — за то покаюсь и отвечу! Вы, лорд-хранитель сокровищницы, и вы, лорд-казначей… отчего бы вам не приступить незамедлительно?

Арран, восседая на высоком кресле правителя возле пустующего трона, почувствовал себя неуютно. Ревизия помянутых лордов упрется не в расхищения Босуэлла, которых он и произвести-то не успел, а в опустошенную Максвеллом-младшим казну адмиралтейства — опустошенную по его позволению и на его нужды. А Максвелл, сидящий под надзором в Эдинбургском замке, верноподданнических чувств сейчас к нему не питает и молчать не станет, что может привести к ревизии его собственных нарушений на посту регента...

– Предложение дельное, – ледяным голосом отозвался граф Арран, – не премину им воспользоваться, милорд. Но торопиться не будем, пойдем по порядку. Речь сейчас полностью о вашем пиратстве…

– О том, что я постоял за честь Шотландии перед гниющим английским боровом? Тогда согласен! Жалею, что более никто, кроме нас с Греем, не набрался смелости хоть на такой протест, когда вы, милорд правитель, продавали Тюдору нашу принцессу…

Он явно набирал скорость, как и положено в хендба, прорываясь к линии, за которой — гол общественного одобрения. Арран захлебнулся воздухом, вместо регента вступил побелевший от злобы Глэмис, озвучивший то, о чем шептались уже давно: 

– Прямое признание вины как способ смягчить воздаяние понятно, но подобное бесстыдство не имеет названия под небом, лорды! Ваша наглость проистекает только из того, что вы лежите с королевой, Хепберн!

Вот оно, первое прилюдное обвинение, первый упрек чести его госпожи. Но прежде, чем успели вступиться присутствующие здесь лорды королевы-матери, возмущенные открытым оскорблением, прозвучал спокойный, немного насмешливый голос самого подсудимого.

– На мне написано разве, с кем я лежу, лорды? – отвечал Белокурый, не поведя и бровью. – И какое это имеет отношение к теме нашей беседы? Вы определитесь, милорд правитель, вы меня обвиняете  в недостаточном для пэра королевства целомудрии или все-таки в измене короне?

Он уже взял их за горло, публику, взял и держал в кулаке, чувствуя, как закипает в них согласие его словам, его насмешке, пробуждается потворство его ловкости, грации, обаянию. Он уже слышал одобрение своей дерзкой иронии — пока что в дальних рядах, но было, было. А он-то запамятовал, до чего это прекрасно — добрая драка в Парламенте, на репликах, более похожих на удар клинка и могущих им обернуться в любой момент, до чего же это бодрит! Не только он сам забыл, но и эти, собравшиеся кругом для травли — так пусть получают, пусть обретают всю горечь возвращенной памяти, что такое — Босуэлл в Парламенте — с каждым глаголом, с каждым новым ударом в цель. Хендба так хендба, ему случалось валить наземь противника и в более тяжкой битве.

– Все знают, Босуэлл, что вы до нутра насквозь куплены Генрихом Тюдором! Вы, имеющий наглость утверждать, что вступаетесь за честь Шотландии, тогда как действуете исключительно по соображениям наживы!

– Доказательства, лорды!

– Это знают все!

– Все – значит никто. Представьте мне хоть что-нибудь, кроме домыслов, лорд-правитель... Письмо, свидетеля, мою вассальную присягу старому дьяволу… хоть что-нибудь! К примеру, вроде того документа, что вам как-то при его преосвященстве и сэре Питтендрейке передал гонец Тюдора – с советом, как верней убить кардинала.

Совет лордов продернуло хохотком, Арран сжал зубы, проиграв сшибку, синие глаза Босуэлла насмешливо блеснули. Однако имя Питтендрейка напомнило регенту об уговоре, о сделке, которой он мог воспользоваться в последнюю очередь — но все-таки мог.

– Вы желаете бумаг, граф? Отлично, подайте сюда бумаги!

И, переданный слугою, в руки Дэвида Панитера лег плотный свиток, который Босуэлл опознал с первых прозвучавших слов… слов, которые вызывали тем больше бурю возмущения в публике, чем знатней и кичливей было каждое следующее называемое секретарем регента имя.

То были статьи Питтендрейка.

Пованивало долго, а все-таки всплыло...

И там было все: вассальная присяга Тюдору, суммы выплат, перечень услуг, которые требовал английский король. Подписание Гринвичского мира, от которого теперь, почти год спустя, регент открещивался, словно от чумы, словно не создал его своею рукой. Удержание маленькой королевы в стране для брака с принцем Эдуардом. Отделение области Файф. Сдача приграничных крепостей. Ангус, Питтендрейк, Глэмис, Кассилис, Марискл, Гленкэрн, Максвелл… каким образом Джорджа Дугласа вынудили расстаться с драгоценной бумагой — неизвестно, но сейчас эти строки легко могли уложить голову Босуэлла под топор. Глэмис изъявил верность регенту, то же самое — Марискл. Гленкэрн и Кассилис в бегах вместе с Ленноксом, Максвелл — в тюрьме, Флеминг переметнулся к королеве-матери, и только он один, во всем своем блеске, находится сейчас во дворце Холируд перед судом пэров, на виду у третьего сословия, горячо осуждаемый клиром за нестойкость в вере — великолепной мишенью для поражения Арраном в любой момент. Для ритуального заклания. Для воплощения самой идеи о том, как бдительно стоит Арран на страже честности своих лордов...

– Отчего же, – молвил Босуэлл, и желваки прошли у него на скулах, – я не вижу здесь никого, кроме меня, кому вы решили бы вменить это чудовищное предательство, милорд-правитель? Я спрашиваю не о тех, чье имя не раз запятнано клятвопреступлением, чьи речи, словно вода, которую не уловить в горсти, но о тех, кто в измене своей многие годы подобен нерушимому камню. Где граф Ангус? Где Джордж Дуглас Питтендрейк? Если вы судите меня, то судите нас вместе, не порознь.

– Разве это суд, граф? – отвечал Арран, видя скрываемую им нервность и тут же сам успокоясь. – Это покамест допрос до суда. Что же до названных вами особ... Ангус и Питтендрейк — оба уже находятся под арестом до расследования всех обстоятельств дела.

Все-таки кровь — не водица, не разбавишь ее до неузнаваемости. Верные ухватки покойного Джеймса Стюарта всплывали в речах и делах Джеймса Гамильтона так явно, что ничем иным его родства с королем подтверждать и не потребовалось бы. Так вот в чем отгадка, осенило его, Питтендрейк рискнул положить голову на плаху рядом с ним, лишь бы повалить старого врага! А понимание разом привело за собой спокойствие и трезвый расчет.

И Чародейский граф заговорил. 

После присутствовавшие при его публичной исповеди священники уверяли, что было в графе нечто не от мира сего, какое-то присутствие нездешнего в чертах лица, в манере речи... один, посреди холла дворца Холируд, заполненного враждебными ему лордами Аррана, как сиял он непорочной чистотой чела, как глубоко входил в души его полнозвучный голос! Огненным взором обвел он зал и вопросил, словно упрекал, но не сам был подсудимым:

– Что сделал я? В чем меня обвиняют?

Тишина стояла вокруг него, и даже возгласы порицания улеглись от тона вопроса. 

А граф продолжил:

– В том, что постоял за честь шотландских моряков, неправедно плененных в Кампвире? Вступился за добро, отнятое фламандцами у наших купцов? Да и мыслимо ли было настоящему шотландцу поступить по-другому? Что проку трусить императора Карла, если с самого начала понятно было, что он объявит войну? Не благородней ли сразиться дерзко, чем выжидать чернил, сохнущих на перьях секретарей? Мы уже в войне с Нижними землями, так за что вы упрекнете меня теперь? За то, что начал войну, которая стояла на пороге, отворив ей дверь? Я только был честен, лорды, со временем, в коем нам выпало жить и умирать.

В общем, что герою действительно удавалось - так это уходить живым от правосудия. И делал он это со вкусом. Помер вот даже не на плахе, что странно по его подвигам.