Пьеса

ДЕВЯТЬ ОПУСОВ О ЗОНЕ

ОПУС ПЕРВЫЙ. 

(КАЛИНИНГРАД, СИЗО) 

Сцена представляет собой камеру советской тюрьмы. По ходу действия камера трансформируется в тюремное купе, уголок барака в зоне, тюремную больничную камеру и так далее.

Голос ведущего может быть голосом главного героя — Профессора или бесплотным; некто может сам выходить на сцену, декламируя авторские отступления, может вещать “из-за кадра”. Автор ни в коей мере не посягает на режиссерские действия.

п р е л ю д и я

Голос. В основу пьесы легли собирательные образы некоторых граждан, которым автор благодарен за многочисленные попытки убить в нем человека.

Должности и звания их приводятся по данным 1987 года.

На сцену поочередно выходят и представляются:

Я — Васильев А.С. Я —полковник. Рост 1 м60 см с фуражкой. Начальник ИТУ-9, что переводится как исправительно-трудовое учреждение номер девять.

Я — Момот О.А.Я -- сторожевой врач, монофоб, кончил фармацевтическое отделение.

У меня значок специалиста по защитно-караульной службе 1-й степени. По должности я начальник медсанчасти ИТУ-9.

Я — Ковшов А.Ж. Мой псевдоним — Толя-Жопа, историю его вы еще узнаете. Я --прапорщик, служу в ИТУ-9 17 лет.

Я — Токарев В.Г. Я -- заместитель начальника колонии по режимно-оперативной части, в просторечие — старший кум.  Я — варяг, поставлен на должность Москвой. Имеею хорошую библиотеку.

Я — Андреев С.В.Я -- молодой следователь, осведомитель КГБ и культурист.

Я — Дубняк А.А.Я -- директор школы для зэков. В детстве я обладал зачатками

интеллекта.

Я — Волков В.В. Я — зубной врач. Считается, что я человек порядочный, хотя и алкоголик.

Я — Батухтин П.П. Я -- начальник оперативной части, капитан. Имею параноидальную

манию преследования и двенадцатикратный бинокль.

Я — Лазун Н.А. Я -- начальник отряда, но из охранников уволился своевременно, поэтому в действии пьесы не участвую.

Я — Свентицкий О.П. Я -- начальник инвалидного отряда, белорус. Учусь на юрфаке заочно.

Рита

Виолета           Мы --  прапорщицы, отличаемся огромными задницами и                                              повышенным

Римма               сексуально-служебным рвением, 

Галина   

Дарса Хазбулатов

Турсун Заде                       Мы — конвой "Столыпина".

Рубен Алиев

Я — Владимир Верт. Я -- зэк, аферист, поэт. Тюремные псевдонимы: "Адвокат", "Мертвый Зверь", "Маэстро".

Я — Брикман Д.С. Я — главный герой этой пьесы. Пока я еще профессор, интеллигент, так сказать. В дальнейшем во мне появится некая двойственность.

Я — Бармалеенко Гоша. Это я — главный герой этого безобразия. Все знают — Бармалей трепаться не любит. А задохлика этого очкастого не слушайте. Фраер много на себя берет.

Голос. Геморрой – это плохо. Человек с геморроем похож на гибридэксбициониста с обезьяной. Он постоянно испытывает зуд в некоем интимном месте, ужасно боится запоров и с повышенной щепетильностью воспринимает отхожие места. Геморроеноситель может считаться одновременно и несчастным, и счастливым человеком. Счастье его в период затухания геморроидальных симптомов не поддается описанию.

Человек, облеченный геморроем, просыпается осторожно. Он прислушивается к поведению прямой кишки, ибо от этого зависит его наступающий день. Он осторожно встает с кровати, осторожно ходит, ожидая пробуждения желудка, осторожно думает, стараясь не думать о главном, осторожно ждет.

И вот наступает момент истины, кульминация его утреннего дебюта, его лебединая песня – он идет в туалет.

Замрите невежды, замрите людишки со стальными желудками и великолепным анусом, замрите все. Затаите дыханье. Вы видите счастливый выход. Под фанфары сливного бачка, гордый и независимый, с просветленным челом идет самый счастливый житель нашей скромной планеты – человек с необострившимся геморроем. У него был нормальный стул, его прямая кишка не взвыла от гнойных трещин, желудок опорожнился без проблем, его ждет целый день лазурного счастья.

Проступают детали сцены. Голос звучит более конкретно.На нарах лежит Профессор. Его движения как бы комментируют Голос.

Голос. Профессор Дормидон Исаакович Брикман проснулся непонятно от чего. Он почесался и напряженно вслушался в настроение прямой кишки. Он знал, что даже легкий зуд в этом неэстетичном месте может пролонгироваться болями, спазмами, повышением температуры и полностью сломать рабочий день.А у Дормидона Исааковича на сегодня были запланированы многие важные мероприятия, среди которых получение зарплаты и встреча с польскими коллегами были не самыми важными. Хотя, что может быть важней зарплаты или встречи с иностранцами? Откроем секрет. В этот день профессор должен был встретиться с очаровательной Гульчара Тагировной, тридцатилетней дамой, обещавшей дать, наконец, ответ на давнее предложение Дормидона о совместном шествии по каменистым тропам науки к ее сияющим вершинам.

Да простит зритель назойливого автора за столь длинный и неуклюжий абзац в самом начале нашего сказания. Вы же видите, — он никак не может решиться вступить в сумрачное болото реальности. Бедного профессора буквально через пять минут ждут такие потрясения, такие испытания, что у ни у него, ни у меня рука не поднимается подтолкнуть стрелку часов.

Короче, профессор проснулся, почесался, прислушался... И кишка на его прослушивание никак не отреагировала. Ну, совсем никак. Как будто ее и вовсе не было. А тут еще кисть, которой он чесался, странно себя повела. Она, кисть, совершенно не согласуя свои действия с утонченным мозгом доктора наук, залезла в пах и шумно там начала скрестись. А прямая кишка, которая так и не давала никаких болевых сигналов, напомнила о своем существовании самым непривычным образом: она издала громкий, нескромный звук. Вот такой: тр-р-р-р, пр-р-ру-р!

Профессор буквально взвился, нащупывая шлепанцы. Но никаких шлепанцев он не обнаружил. Более того, он не обнаружил вообще ничего: ни своей уютной спальни, ни кровати, ни прикроватного торшера. То, что обнаружили выпученные глаза профессора трудно было описать известными ему словами.

Профессор. (Осматривается). Где я непонятно. Ясно, что не дома. Говоря научно, я лежу на голых досках, застилающих третью часть маленькой мрачной комнаты. Стены комнаты покрыты серыми нашлепками цемента. Напротив —странная дверь с множеством заклепок, как на люке космического корабля. В верхней части двери —  маленькое круглое отверстие, на манер дверного глазка, а чуть ниже рамки какого-то квадратного люка, в данный момент закрытого.

Посмотрим налево.  Тут наличествует спящий человек весьма непристойного вида. Лицо его носит следы разнообразных увечий, из которых многие совсем свежие. Седоватая щетина добавляет отрицательный штрих в общий портрет. Посмотрим направо...

Голос. Профессор посмотрел направо. Справа находилась та же серая стена, грубо замазанная неразглаженным цементом. На небольшом участке ровной поверхности, сохранившейся там совершенно случайно, был нарисован человеческий член в ковбойской шляпе. Под нехитрым рисунком красовалась надпись: "Воткни себе в жопу."

Но настоящие потрясения были еще впереди. Шкодливая и независимая правая рука опять преподнесла профессорскому сознанию сюрприз.  Она извлекла откуда-то огрызок сигареты, сунула его в рот и прикурила от спички.

Некурящий профессор приготовился закашляться. Он даже сморщился от отвращения. Но, к его несказанному изумлению, легкие сделали глубокий вдох, губы сложились в трубочку и выпустили дым. А противная прямая кишка, будто салютуя этим неправедным действиям руки, с которой она явно была в заговоре, вновь издала непривычный звук.

Сосед (проснувшись). Эй, не рви, дай примерить.Закурить, говорю, дай.

Профессор (чисто механически). Простите, не курю.

Сосед (ткнув профессора в бок).  Ты чо, падла, чернуху гонишь!

Профессор (сгребая соседа за грудки). Простите, коллега, но я же сказал вам, что не имею чести курить.

Сосед явно теряется. Он, как кролик на удава, смотрит на профессора, на профессорский рот с дымящейся сигаретой и порывается что-то сказать, но не может из-за зверского поведения руки, сдавившей ему горло.

Профессор удивленно смотрит на собственную руку, как на чужой, незнакомый ему предмет. С трудом, будто по частям разжимает хватку, продолжая рассматривать свою лапу в наколках. Сосед бросается к двери и зовет на помощь. 

Вбежавшие в комнату люди в форме бьют . Профессора дубинками. Он теряет сознание.

Голос. (Слов по-прежнему иллюстрируются пантомимой Профессора).  Дормидон Исаакович проснулся, но не спешил открывать глаза. Он боялся вернуться в пучины недавнего сна, происходящего в неопрятной серой комнате с дверью-люком. Профессор пошарил рукой у изголовья, чтоб дернуть шнур торшера, но его усилия не привели к желаемому результату. Шнура не было, как не было и самой прохладной ножки светильника.

Пришлось глаза открыть. На сей раз удивленным профессорским очам явилось нечто и вовсе несообразное. Он лежал на мягком полу, напоминавшем огромный стеганый диван. Стены тоже были мягкими. В воспаленном мозгу профессора возникли смутные воспоминания о каком-то дурацком видеофильме, где герой попадает в смирительную комнату психиатрической больницы. Та комната была вся обложена подобными мягкими подушками.

В прошлом сне ДормидонИсаакович запомнил еще один кошмар, связанный с чужой и наглой рукой. Сейчас он вознамерился взглянуть на свою руку, но попытка его не увенчалась успехом. Обе руки несчастного профессора были скованы цепью наручников за спиной. Все, что мог увидеть профессор, это собственное туловище, начиная от пояса и ниже. И это видение вызвало судорожный и хриплый крик ужаса.

Профессор (дергается и кричит) А-а-а!

Голос. Вместо интеллигентного брюшка в золотистом пушке волосиков, вместо анемичных, чуть кривоватых, но беленьких и чистеньких ног профессор увидел огромное брюхо, заросшее черным и жестким, как проволока, волосом. Вся кожа под этой шерстью была разрисована синими похабными рисунками. Из этого чрева торчали узловатые, мощные ноги с прожилками вен и  огромными коленными чашечками. Проволочные волосы и синие рисунки наличествовали на этих уродливых ногах в огромном количестве.

Продолжая кричать и невольно отмечая, что голос все тот же – хриплый и басовитый, – профессор выделил несколько рисунков, заинтриговавших его абсолютной вульгарностью и необычностью сюжета.  

Профессор. А-а-а! Черт-те что нарисовано! А-а-! На животе — копия известных "Трех богатырей", но Алеша Попович почему-то отсутствует.  Правда от сиротливо стоящей лошади тянутся следы. Так, вот он витязь,  за камнем на корточках и со снятыми штанами. Картина занимала почти весь живот. А-А-а! На правой ляжке ужасная змея обвивает не менее ужасный кинжал. Рядом, вполне симметрично, располагаются игральные карты, шприц с иглой и презерватив. Надпись имеется: "Что нас губит..." Да, уж. А-а-а! А это что, чуть ниже, на голени? Это русалка, соблазнительная русалка. Хвост ее игриво загибается, губы пухлые, груди вызывающе большие. Не люблю таких грудастых. А-а-а! Чувствую, что подробное изучение всех рисунков и надписей займет много времени. И мне в данный момент не до этого. 

Профессор (затихая). Надо все спокойно обдумать. Может, мне все это снится? Нет, сон не может обладать такой реальностью. Вариант с психиатрической больницей тоже не выдерживает критики. Замутненное болезнью сознание не могло бы столь логично реагировать. Впрочем, в шизофренических и иных синдромах я не разбираюсь, и дабы не дилетанствовать следует отбросить гипотезу о сумасшествии, как неадекватную.

Профессор.  Попытаюсь-ка я выстроить все сегодняшние несообразности в единый ряд. Имеются три гипотезы:

1) Я переместился в пространстве.

2) Я нахожусь в чужом теле, притом несимпатичном.

3) Это тело обладает определенной самостоятельностью, но при строгом мысленном контроле выполняет  мои приказания.

Ряд стройный. Вывод отсюда никакой не следует. Надо вернуться в прошлое и попытаться экстраполировать ситуацию.

Профессор. Так, вчера с утра у меня была консультация в университете, потом – кафедра усовершенствования, потом – зубной, потом... Что же было потом? Так, потом я ехал, не торопясь,  в сторону горкома, у меня должна была состояться встреча со вторым секретарем, и тут что-то произошло. Но что? Нечто такое, что совершенно выбило меня из колеи, из-за чего я совершенно не помню эту встречу в горкоме, не помню, как провел вечер. Что же?!

Голос. Пока профессор вспоминает, я улучу минуту и втиснусь в повествование. Знаю, как раздражает читателя это авторское нахальство, это неожиданное появление в занимательном действие унылой писательской фигуры. Да и ничего умного от этих авторских отступлений ждать обычно не приходится. Чаще всего авторы в закамуфлированной форме жалуются на жизнь, нищенские гонорары, сварливую жену, гастрит, зубную боль или геморрой.

(Кстати, о геморрое. Зритель, наверное, до сих пор пытается понять, почему больной геморроем похож на помесь эксгибициониста и обезьяны. Честно говоря, я сперва хотел сказать "экзиционалиста и обезьяны", но никак не мог вспомнить, как правильно выговаривается термин "экзистенциализм". А словаря под рукой не было. Поэтому я и выдумал сей чудовищный гибрид. Вообще-то я и о эксгибиционизме и о экзистенциализме имею весьма смутное представление. Зато слова красивые, ученые. А рассказываю я, все же, о профессоре.)

Но вернемся к авторским отступлениям. Действие драмы, как вы поймете, наблюдая ее дальше, если, конечно, у вас после всех этих отступлений хватит терпения ее смотреть и вы не уйдете в буфет пить пиво,  так вот – действие драмы происходит во времена доперестроечные, застойные. В те времена никто не мог вставить рекламу в кинофильм или в книгу. Даже ЦК КПСС. А уж писатель – тем более. Отсюда и возникли авторские отступления – предтеча "Snikersov" end "Marsov". Единственный способ для автора поплакаться в жилетку зрительской аудитории. Так что не взыщите, воспринимайте авторское словоблудство, как телевизионные вопли  пивных алкашей: "Надо чаще встречаться". Ой, Профессор, кажется, вспомнил! Исчезаю!!

Профессор, (хватаясь за голову). Я вспомнил, вспомнил! На мою скромную "трешку" надвигается уродливая морда самосвала. Потом —треск, страшная боль во всем теле и чернота беспамятства...

Следовательно,  я попал в аварию. И, видимо, сильно пострадал. Но, неужели наша славная медицина уже научилась протезировать не только отдельные органы, но и целые тела. Это ведь явно не мое тело. Отсутствие геморроя подтверждает эту гипотезу со всей полнотой. Значит, я оказался достоин. Впрочем, я близко знаком со вторым секретарем горкома, имею контакты со многими работниками партийного аппарата. Выбор моего мозга вполне оправдан, кому же, как не молодым ученым моего уровня, спасать жизнь за счет чужих, безнравственных тел.

Появляются охранники. Они  грубо ставят профессора на ноги и ведут куда-то. (Впрочем, они идут, перебирают ногами,  на месте, а меняется именно камера: на этот раз она представляет собой тюремную комнату следователя. Простой канцелярский стол, привинченная к бетонному полу железная табуреткаю И — все). Нет, еще за простым канцелярским столом стдит простой советский человек в сереньком пиджачке, темном галстуке, с аккуратной прической "канадка" и с обычной перьевой авторучкой в руке. Этот человек не считает нужным представиться Дормидону Исааковичу, а обращается к профессору странно.

Следователь. Что, Гоша, опять буянишь?

Профессор (привстает на табуретке).  Простите, с кем имею честь?

Сидеть! (Достает огромный черный пистолет, кладет его на бумаги).  Сидеть, баклан мерзкий!

Профессор садится. Видно, что он напуган.

Следователь (неожиданно спокойно).  Давай кончать это дело по-быстрому.  Дело простое, что нам с тобой его мусолить. Раньше кончим, суд на доследование не вернет, быстрей на зоне отдыхать будешь. А то тут, на киче, какая тебе радость? Ни шамовки толковой, ни солнышка, ни кайфа. Я вот тебе плиту сушняка принес, курево обеспечим без проблем, а?..

Профессор.  Простите, я вас не вполне понимаю. Что вы имеете в виду? И почему вы используете такую странную терминологию?

Следователь.  Ты что, падла, косить вздумал?! Со мной такие номера не проходят. По кандею соскучился? Сейчас оформим на полную катушку. И основание есть, в камере-то бузил. Колись сука, не тяни вола. Мне всего-то знать надо, когда угнал машину и что еще натворил. Дело твое и без сознанки —  мертвяк, клиент-то коньки сегодня утром отбросил. Так что по полной раскрутке пойдешь, так или иначе. Но, сам понимаешь все надо оформить протоколами, культурно. Заодно есть еще дельце малое, на полсрока твоего тянет, все равно по поглощению большим меньшего пойдешь. А за дело кайф будет. Ты сейчас как, на игле? Или уже спрыгнул?

Профессор.  Коллега, я искренне рад бы вам помочь, но я совершенно...(Профессор попытался прижать руки к груди, но не удалось, так как они были за спиной в жестких наручниках). Черт, наручники эти... Да снимите вы их, ради святого!

Следователь (радостно).  Совсем другой разговор. Наручники, как я понимаю, жмут немного. Оно, конечно, отрастил грабли-то... Сейчас вызову охрану, снимем. И протокольчик подпишем. Рад, что ты, Гоша, за ум берешься. Да и чего тебе в несознанку идти, когда только за наезд со смертельным ты меньше двенадцати пасок не получишь. У тебя какая ходка-то? Так, седьмая. Да, тут и на пятнашку раскрутиться можно.

Профессор, поглощенный усиливающейся болью, тупо смотритвперед. Молчит. Думает.

Профессор. Из выкриков этого странного человека я уже составил небольшой реестр грехов этого тела. Неизвестный мне бывший владелец этого тела, некто Гоша, угнал самосвал, на котором врезался в легковую машину "Жигули", водитель "Жигулей" умер. Фотографии искалеченных "Жигулей" и их водителя были мне продемонстрированы. Если бы не одуряющая боль в руках, я бы взвыл бы, как раненый слон. На фотографии я опознал себя. И, если верить следователю,  я — Дормидон Исаакович Брикман скончался сегодня утром в реанимационном отделении областной клиники.

Видимо мое сознание в момент аварии чудесным образом переместилось в тело убийцы, бандита Гоши, для которого тюрьма – дом родной. Переместилось, вытеснив всякое знание о старом хозяине. Некая самостоятельность рук и прочих членов проявлялась лишь остаточной памятью тела, своеобразным динамическим стереотипом, чисто рефлекторной памятью спинного мозга.

Все это было абсолютно ненаучно, бессмысленно, абсурдно, но это было и есть, о чем мрачно свидетельствуют наручники, которые страшно жмут, следователь, люди в форме с длинными дубинками.

Самое страшное то, что настаивать на идентификации меня в качестве Брикмана Д.И. бессмысленно. Меня просто не станут слушать, полагая, что хитрый Гоша симулирует сумасшествие, "косит" на языке тюрьмы.

Что же делать?Признать себя Гошей, которого, похоже, знают тут и заключенные, и надзиратели, – попасть в неловкое положение при встрече со знакомыми. А при грубости здешних нравов подобная встреча может привести к результатам непредсказуемым и явно отрицательным. Утверждать, что я —  профессор Брикман? Тоже неэффективно. И почему меня не расковывают? Надо думать, чтоб выбить из моего тела признание. Но, разве, пытки в нашей стране разрешены? Это же не гуманно!

https://author.today/work/99378