О неправильной музыке

I snitsâ nam ne schorokh krinolina 

Ne glaz tvoih pustaâ sineva 

A snitsâ nam trava, trava u doma 

Zelenaâ, zelenaâ trava 

Голос плыл над толпой, верджинал послушно вторил ему, раз за разом перебирая ноты лейтмотива – безукоризненно попадая в такт, будто в насмешку над грохочущим морем из плоти, которое сокрушало само себя в каменной чаше охваченного паникой «Хексенкесселя». 

Должно быть, страх придал Мельхиору сил. Заверещав, он впился в фонограф всеми своими конечностями и, верно, напрягся так, как не напрягался уже двести лет – Барбаросса услышала негромкий скрип железа и увидела, как стальной ящик, извергающий проклятую музыку, медленно поддается его усилиям, сплющиваясь и теряя правильные геометрические контуры. 

У него получается! На миг она ощутила радость, почти ликование. Может, старый выблядок Вульпи и предавался всем известным в мире смертных грехах, не делая исключений и для тех, которые в ходу у адских владык, может, он и был самолюбивым похотливым слизнем, развратившим за свою жизнь сотни невинных девчонок, но, кажется, он сохранил в своих отростках больше силы, чем требовалось для того, чтобы ласкать пьяных школярок между ног или менять в фонографе музыкальные кристаллы. Черт, он, пожалуй, мог бы раздавить карету заодно с пассажирами, если бы хорошенько поднатужился… Фонограф поддавался его усилиям, деформируясь, точно ком теста, сминаемое железо скрипело отчаянно и тонко, но все эти звуки терялись в страшных убаюкивающих ритмах «шрагемюзик». 

Они били с размеренностью ледяных волн, катящихся по поверхности черного моря, и каждая такая волна на миг оглушала, пропитывая сознание вязкими смутными образами. Эти образы быстро таяли, растворяясь точно чернила в воде, но каждый из них подтачивал разум, разъедая его изнутри, истончая стену между реальностью и иллюзией.

В одно мгновение она твердо стояла на ногах, крича во всю глотку и отчаянно работая локтями, чтобы прорваться к двери, окруженная такими же вопящими перепуганными суками, в другое уже забывала об этом, потому что…

…тяжелая тварь с полной пастью хрустящих ледяных зубов мчалась за ней по лесной тропе. Барбаросса отчетливо слышала ее хриплое дыхание и треск гнущихся во все стороны лап. Ощущала, как ее собственные ноги вязнут в глубоком снегу. Как горячее сбивающееся дыхание рвет легкие, как трещит ее развевающийся плащ, в который впиваются не то острые ветки, не то адские когти… 

Барбаросса, очнись! Не время! Не время пускать слюни и развлекать себя иллюзиями!

Точно, вспоминала она, делая судорожный рывок к двери, сминая локтями чьи-то подбородки, скулы и носы. Я все еще в «Хексенкесселе», на который вот-вот обрушится ярость Ада, надо выбираться отсюда и не позволять своему разуму впитывать отравленные картинки. 

Она успевала сделать один шаг – и вновь замирала, потому что…

…вокруг нее грохотала, чадила и шумела огромная подземная фабрика, укрытая внутри заснеженной горы. Она выла от беспомощности, привязанная к какому-то механическому ложу, рядом с дюжиной таких же несчастных пленниц, и эти ложа ехали по бесконечной лязгающей ленте конвейера, вдоль которого сновали крохотные карлики-цверги в медных сапожках. Некоторых пленниц они, хихикая, раздирали при помощи механических лебедок, другим сверлили головы ручными дрелями и заливали внутрь из больших колб расплавленный металл, щелок или кипящее масло. Некоторым вырывали глаза, искусно инкрустируя пустые глазницы голубыми карбункулами, серебряными монетами или кусками угля. Барбаросса ощутила визгливый смех крохотных существ, срезающих с нее ремень и штаны, обнаженного бедра коснулась холодная сталь…

Барби, блядь! Не выпадай из реальности, иначе тебя раздавят нахер!

Я не выпадаю, хотела было сказать она, но обнаружила, что не может. Потому что…

…она была заперта в стальном чреве тонущего корабля, тесном пространстве, быстро заполняющемся черной ледяной водой. Уходила на дно, запрессованная в кусок смятой стали, захлебываясь и чувствуя, как легкие наполняются холодной жижей с хрустящим льдом. Холод почти не донимал ее, напротив, наполнял спасительным онемением истерзанное тело, лишившееся обеих рук и половины требухи. Рядом с ней в броне зияло пробитое ядром отверстие – недостаточно большое, чтобы она могла протиснуться, но достаточно большое, чтобы она могла, привалившись, увидеть в сгущающихся сумерках развороченную корму вражеского флейта. Корма медленно проваливалась в воду, окруженная, точно щепками, рассыпанными по волнам шлюпками, только люди в этих шлюпках не радовались, а истошно кричали, паля в воду вокруг себя и поднимая фонтаны колючих брызг. 

Это «Густав фон Кар», вспомнила Барбаросса, чувствуя наваливающуюся на грудь тяжесть ледяной воды. Мы шли за ним два дня, ловя в паруса скудные здешние ветра, а потом догнали и всадили четыре тридцатишестифунтовых в правый борт, а он, уже тонущий, ответил из двенадцатифунтовой карронады и, хоть ядро там было совсем крошечное, демон, сидевший внутри, разорвал на части весь экипаж, оторвав мне руки вместе с мушкетом. Но мы сделали свою работу, мы загнали ублюдка на край света и теперь «Густав», этот неуловимый призрак, исчерпав ветра и удачу, тонет, а голодные твари, живущие в здешних мертвых и холодных морях, все ближе подступают к лихорадочно вертящимся шлюпкам, намереваясь перекусить, оттого все более беспорядочны и суетливы бьющие в воду выстрелы, оттого все громче и испуганнее крики… 

Барби, твою мать! Заканчивай это дерьмо! Мне нужна ведьма, твердо держащаяся на ногах, а не галлюцинирующая сомнамбула! Если я захочу посмотреть эту херню, возьму себе билет в театр!

Несколько воображаемых пощечин помогли ей немного прийти в себя. Не полностью, но в достаточной степени, чтобы вернуть разум на место и осознать свое истинное местонахождение.

Она была в «Хексенкесселе». В ревущей толпе рвущихся к выходу ведьм, остервенело полосующих друг друга и дергающихся в плавных ритмах хлещущего со всех сторон «шрагемюзик». 

Меня зовут Барбаросса, напомнила она сама себе, чтобы не забыть. Я не тону в блядском корабле. С меня не собираются срезать кожу карлики в медных сапожках. Никто не гонится за мной по зимнему лесу. Мне шестнадцать лет. Я в «Хексенкесселе». Внутри меня сидит демон, у меня под мышкой зажата банка с консервированным мудрецом, а еще я скоро рехнусь от чертовых картинок или буду сожрана адскими владыками – как повезет…

Устремившаяся к выходу толпа напоминала чудовище из тысячи членов, норовящее уничтожить и сожрать само себя. Барбароссу то швыряло вперед, так стремительно, что банка с гомункулом едва не вырывалась из-под локтя, то тащило куда-то в сторону, то оттягивало назад – гудящее человеческое море, в отличие от чертовой гааповой музыки, не знало ритма. И могло размолоть быстрее, чем ты успеешь произнести свое имя.

Добраться до выхода… Барбаросса стиснула зубы, пытаясь прикрывать предплечьями лицо вроде того, как это делается в рингене[1]. Не лучшая идея. Тот, кто придумал ринген с его хитрыми ухватками, едва ли имел вместо кулаков два пульсирующих комка боли, обвязанных грязным тряпьем…

Дьявол!.. Барбаросса сделала еще несколько отчаянных рывков к двери, но почти мгновенно выдохлась – с тем же успехом одинокая щепка могла бы бороться со штормовым океаном. Океаном из трепещущего шелка, грязного атласа, мокрой органзы и тафты, полном острых камней из бесчисленного множества чьих-то локтей, плеч и ключиц. В немилосердной давке прекрасные наряды и платья быстро превращались в лохмотья, косметика плыла, отчего Барбароссе казалось, будто она увлечена в страшный хоровод демонов – со всех сторон ей скалились лица, превратившиеся в багряно-алые маски с широко открытыми от ужаса глазами.

Херово дело. Она машинально измерила глазами расстояние до двери – восемь клафтеров[2], не больше – и зло выругалась себе под нос, задыхаясь от пронзительных запахов чужих духов и пота. В Малом Замке надо было пройти вдвое больше, чтобы добраться до нужника, но там ей досаждало всего двенадцать сук, здесь же их было сотни три, не меньше. И все эти озверевшие суки рвались к выходу, как и она сама, охваченные единым порывом. 

- Держись, Барби, - сухо прошептал ей на ухо Лжец. Удивительно, как только она расслышала его за грохотом музыки и ревом чужих глоток, - Не вздумай вновь проваливаться. Держись течения и не позволяй себя затоптать, это все, о чем я прошу!

- Я не буду… - пообещала Барбаросса...

…и обнаружила, что стоит посреди зимнего леса, сжимая озябшими руками громоздкий охотничий штуцер, нога ее размозжена медвежьим капканом, так, что сапог превратился в кусок измятого окровавленного меха, а из заснеженной чащи к ней подступают, обмениваясь негромкими скрипучими возгласами, бледнокожие пигмеи с острыми акульими зубами в доспехах из человеческих костей, в шлемах из выдолбленных человеческих черепов, в руках у них короткие ножи желтоватой стали, они возбужденно посмеиваются и поскрипывают, заранее жмурясь от удовольствия, а пуля в штуцере лишь одна и надо решить, куда…

- Какого хера?! – с трудом выдохнула она, когда очередная оплеуха Лжеца вернула ее в грохочущий «Хексенкессель». Несколько секунд она еще чувствовала озябшие пальцы – тех, которых у нее уже не было, - Какого хера меня так штырит?

- Отсутствие иммунитета, - буркнул Лжец, - Ты непривычна к этому дерьму, оттого оно сильнее тебя пробирает. Кроме того, твой рассудок порядком покромсан и имеет множество невидимых шрамов, через которые впитываются чары, это тоже ослабляет твою оборону.

Рассудок? Шрамы?.. 

Барбаросса хотела спросить, что это за херня, прежде чем очередной каскад блядской музыки вновь не отправил ее куда-то в вечную зиму, корчиться в агонии или умирать какой-нибудь очень паскудной смертью. Хотела – но не успела. Потому что лампы «Хексенкесселя», мигнув, погрузили толпу в непроглядный, наполненный испуганным визгом, мрак.

[1] Ринген (дословно – «борьба») – распространенные с XV-го века приемы рукопашного боя, которые использовались как воинами, так и спортсменами-рингерами, состязающимися друг с другом.

[2] Здесь: примерно 20 м.

Кажется, диджей на ведьминской дискотеке ошибся и поставил не совсем ту музыку. Перепутал пластинки. Так, наверное, бывает на дискотеках. Да, это все еще "Барби" - седьмая ее часть.