О "чеховских ружьях"

В рамках флэшмоба от Анастасии Разумовской рассказываю о "ружье". Ну то есть "ружей"-то у меня полно, причем разного калибра. Иногда это пустяковина какая-нибудь, а иногда целый персонаж, зачем-то ворвавшийся в сюжет. Да, я в основном сейчас о "ружьях" случайных, подобранных во время блуждания в дебрях своей фантазии и очень нуждавшихся в каком-нибудь применении (не признаваться же в том, что меня просто осенило и я запихнул в текст какую-то деталь, не очень представляя себе зачем).

Ну вот, например.

Нарисовалась когда-то у меня такая вот картина.

Огромная плакучая ветла нависла над старицей Эйвона, свесила длинные косы ветвей в воду, словно задумавшаяся озерная дева. Бог весть сколько лет прошло с тех пор, как проросла ветла из крошечного семечка, принесенного ветром из окрестных ивовых зарослей. Год за годом набирала она силы, всё выше и выше поднимаясь над речной поймой, расцветала каждую весну зеленоватыми медвяными сережками, привечала сладким нектаром шмелей и земляных пчел, потом рассылала с ветром во все стороны пушистые семена. И никто, кроме докучливых жуков и гусениц, объедавших листья, не тревожил потом ветлу до самой осени, до самого листопада.
Но бывали в долгой жизни старой ветлы и такие события, которых, обладай она человеческой памятью, не забыла бы никогда. Давным-давно, когда ветла была совсем юной, собралось как-то раз ни с того ни сего вокруг раскинувшегося неподалеку города множество злых и беспокойных людей: шумели, звенели железом, кидали за стены стрелы и огонь. А под вечер, когда город запылал, прибежали к ветле двое человеческих детишек — мальчишка и девчонка, перепуганные, заплаканные. Детишки просидели под ней всю ночь, дрожа от холода и переговариваясь друг с другом тоненькими жалобными голосами. А потом, чихая и шмыгая простуженными носами, опять пустились в путь — и растаяли в густом утреннем тумане. Но на память о них осталась ветле позабытая игрушка — бронзовый рыцарь: положил ее мальчишка в развилку между веточками, а уходя, там и оставил — да так потом и не вернулся. Вот и вросла фигурка в ствол, скрылась глубоко под корой.
Редко-редко появлялись с той поры люди возле ветлы: иной раз забредал к ней охотник или рыболов, а однажды назначили друг другу свидание влюбленные. И если бы деревья умели удивляться, старая ветла непременно удивлялась бы каждому такому гостю.
А сейчас вот подбежала к ветле запыхавшаяся рыжеволосая девушка в перепачканном зеленом платье. Подбежала, испуганно огляделась вокруг, чуть отдышалась — да вдруг и взобралась на толстую ветвь. Устроилась на ветле, полюбовалась на ее косы-ветви — а потом и свои собственные волосы принялась переплетать в две косы.

* * *
На родине, на Эрине, Орли как раз с косами и ходила, а вот на Придайне носить их не осмеливалась: у бриттов-то косы только те женщины заплетают, что на войне сражаются. А здесь, в стране саксов, вдруг решилась: эти-то, поди, ответ за косы держать не заставят. Зато пока она их заплетет — может, и мысли в порядок придут!
И правда, пока Орли, сидя на суку, занималась своими волосами, она совсем успокоилась. А как посмотрелась потом в озерцо, как на отражение на свое полюбовалась — так и вовсе расхрабрилась. Ну спросит у нее кто-нибудь про косы — так и что́ с того: можно подумать, она пращи в руках не держала? Еще и как держала — а когда позапрошлым летом эоганахтские разбойники напали на их хутор, она одному из них та́к в плечо камнем залепила, что того потом на руках унесли! Может, ей косы на Придайне как раз и положены! А фэйри этот носатый — чего его бояться? Это пусть о́н ее боится, само́й Орли, дочери Кормака Мак-Бриана из славного и древнего клана Дал Каш!
И так размечталась она, сидя на ветке, что не заметила, как та стала вдруг подозрительно потрескивать под ее весом. А потом Орли неожиданно очутилась на мягкой мокрой земле, посреди сочной луговой травы — хорошо, хоть не в воде!
Однако же опомнилась быстро. Сначала даже обрадовалась — тому, что не ушиблась. Потом посмотрела на ветлу — а у той сук отломился, на земле валяется. Вот ведь ужас какой! Ветла-то старая, могучая — а значит, запросто может быть непростая, волшебная! К тому же ветлы — они ведь тоже ивы, а ивы — деревья добрые и нужные, без их прутьев на Эрине ни дома, ни курраха не построишь. А уж как почитают их филиды и барды — даже сухой ивовой хворостины в костер ни за что не положат: разве ж можно жечь дерево стихотворцев! И ши — те, сказывают, тоже ивы любят и опекают. Ши... Ох, Этнин, Этнин, где же ты теперь?!
Поднявшись и кое-как, по-быстрому, отряхнув платье от сора, испуганная Орли устремилась к ветле — просить у той прощения за нечаянно нанесенную страшную рану. Рухнула перед деревом на колени, прижалась к нему всем телом, обхватила руками покрытый желтыми пятнами лишайника ствол, зашептала древние, от бабки слышанные, слова извинения... Надо бы по-хорошему потом принести жертву древним богам — да только христианка Этнин наверняка рассердится, если об этом узнает, а разве от ши такое скроешь!
А когда опомнилась Орли, то голову подняла да на ствол старой ветлы глянула — и остолбенела. Потому что как раз на изломе сука увидела черную фигурку — крошечного человечка. Не утерпела, протянула руку, до фигурки дотронулась — а та и упала ей прямо в подол. Выходит, простила ее старая ветла, да еще и отдарилась!

Красивое вроде лирическое отступление получилось -- а в итоге одна из моих главных героинь обзавелась непонятно зачем нужной ей бронзовой не то статуэткой, не то игрушкой. И потом десятки глав таскала ее при себе, а я не мог найти ей никакого применения. И только чуть ли не к концу повествования я нашел ей применение.

Подойдя к Робину вплотную, Битек остановился. Хмыкнул с пьяной удалью:
— Да кто ты такой будешь-то?
— Я-то? — Робин хитро прищурился. — Ты сам сказал. Божий человек. Странствую вот от монастыря к монастырю.
— Пф-ф. — Битек фыркнул, икнул, поморщился. — Странствуешь, значит? Только-то?
— Ну, положим, не только, — невозмутимо ответил Робин. — Еще и несу свидетельство о чуде Господнем добрым христианам. Слыхал ли ты, сын мой, что случилось недавно возле Кер-Ваддона?
Тут Робин набожно перекрестился, потом загадочно посмотрел на Битека.
Тот оживился, пьяно заулыбался:
— О! Чудо — это славно! Рассказывай, отче, рассказывай!
Тут Меррин наконец вспомнил, где прежде видывал этого Битека: в городском соборе. Во время воскресных проповедей тот почти всегда стоял возле самого пресвитерия и самозабвенно, вытянув шею и приоткрыв рот, внимал священнику.
— А случилось вот что, — неторопливо продолжил Робин. — Шла одна благочестивая девушка через прибрежный луг, увидала ветлу, пристроилась отдохнуть в тени. Пристроилась да и задремала. И явились к ней во сне святой Патрик, святой Давид и святой Шор — все трое разом. А надобно сказать, была та девушка ирландкой...
Стоило Робину произнести слово «ирландка», как незваные гости загомонили.
— И тут-то ирландцы вперед всех успели! — перебил Робина высокий толстяк, стоявший позади Битека.
— А что она у саксов забыла? — выкрикнул стоявший подле толстяка рыжий парень с кривым носом.
— Как что? — Робин пожал плечами. — Будто не знаешь о целебных источниках Кер-Ваддона, благословленных самим святым Давидом?
Рыжий парень смущенно кивнул, отступил назад.
— Так во́т, — продолжил Робин. — Потому, должно быть, и заговорил с ней именно святой Патрик, покровитель гаэлов. И объявил он той девушке, что надлежит ей отправиться в Думнонию и передать тамошним бриттам слова вразумления. Потому что возгордились думнонцы своей победой непомерно и позабыли, что не в одиночку изгоняли они язычников-саксов на восток! А ведь благочестивый воин Кэррадок был перенесен к ним волею Господней с берегов Туи, а ведь Мэйрион-освободительница явилась из болот Аннона, а ведь леди Хранительница пришла на Придайн из полых холмов Коннахта! А ведь с морского побережья не раз приходили бриттам на подмогу славные сыны и дочери гаэльских кланов И Лахан и Дал Каш. Так говорил святой Патрик, а святые Шор и Давид стояли рядом и сокрушенно качали головами. А когда та девица пробудилась ото сна, тотчас же у ветлы обломилась большая ветвь, и прямо из дерева явился к ней сам святой Шор — как ему и подобает, в доспехе и при оружии...
— Э... А не выдумала ли она всё это? — снова встрял толстяк.
— Не выдумала. Свидетельствую перед Господом, что я сам видел того рыцаря, — отрезал Робин и решительно перекрестился.
Толпа снова загудела — теперь уже от изумления.
А Робин вдруг поманил толстяка пальцем.
— Подойди-ка сюда, сын мой!
Тот огляделся, с недоумением сделал шаг навстречу.
И тогда Робин запустил руку за ворот своей рясы — и вдруг извлек оттуда блеснувшую бронзой фигурку.
Толстяк растерянно посмотрел на нее, разочарованно протянул:
— Игрушка...
— Игрушка? — загадочно улыбнулся Робин. — Э нет! — и, укоризненно покачав головой, грустно продолжил: — Господь с тобой, сын мой! Разве можно так называть образ святого Шора?
В толпе снова загомонили. Толстяк замер, изумленно уставился на фигурку. Битек побледнел и торопливо, испуганно сотворил крестное знамение.
— А скажи, отче, — вдруг заговорил толстяк снова. — Девица, которой явились святые Давид, Патрик и Шор, — уж не та ли это, что здесь прячется?
Робин удивленно поднял бровь.
— Зачем ей прятаться? Разве ей что-то угрожает?
— Ну, отче... — замялся вдруг кривоносый.
А Битек вдруг взял да и рубанул сплеча:
— А это смотря кто она. Ежели честная ирландка, вроде почтенной Катлин Ник-Ниалл, — разве же мы ее обидим? А ежели изменница — тут уж, отче, не взыщи!
— Верно Битек сказал, — поддакнул толстяк. — Достойную ирландку — не обидим.
Тут Меррин капельку перевел дух: по крайней мере, его матери вроде бы ничего не угрожало.
А Робин — тот аж за голову схватился:
— Что ж вы несете такое, неразумные? Да разве явился бы святой Шор недостойной?!
Битек почесал затылок, потом вдруг хлопнул себя по лбу. Пробормотал испуганно:
— Ох, грех-то какой!
И, торопливо перекрестившись, он громко зашептал на ломаной латыни: — Конви́теор дэ́о омнипоте́нти...

В общем, пригодился бронзовый рыцарь: использовал его Робин Добрый Малый в своем плутовстве, да не пустой проказы ради, а чтобы спасти своих друзей. Такое вот "ружье".