Москва 1942

Крашеная мелом на клею госпитальная ««эмка»» неторопливо переехала  мост через Яузу и, вскоре, развернувшись на площади Разгуляй, выехала на  улицу Радио. О чем не преминул нам сообщить водитель – пожилой старшина,  чем-то неуловимо похожий на актера Бабочкина в роли Чапаева. И звали  его, кстати, Василий Иванович.

Москва выглядела странно. Неуютно.  Высокие двухметровые сугробы перемежались с не менее высокими  баррикадами, посередине которых был оставлен проезд для транспорта между  рядами сваренных из обрезков рельсов ««ежей»».

У моста и на  площади тянулись вверх тонкие стволы малокалиберных зениток, около  которых копошились молодые девчата в серых шинелях. Зенитки были  обложены по кругу мешками с песком.

Пропустили на перекрестке  десятка три молоденьких девчат в военной форме, которые несли к месту  запуска в небо, придерживая, чтобы не улетел, серо-серебристый аэростат  заграждения, похожий на толстую рыбу. Сбоку от них вышагивал командир –  слегка хромающий и опирающийся на толстую самодельную трость. Девчата  все от мороза румяные казались красавицами в самом цветении юности.

-  Повезло мужику, - завистливо ухмыльнулся Василий Иванович, когда они  прошли перекресток и освободили нам путь. - В цветнике-малиннике служит.

- Кто-то же должен и тут служить. Почему не он? – философски отозвался Коган.

Все окна в домах крест-накрест заклеены полосками белой бумаги.

Прохожих было мало. А вот очередей у магазинов, хлебных и керосиновых лавок много. Длинных.

Большинство в очередях женщины.

У  большого магазина ««Гастроном»» на Разгуляе очередей не было совсем.  Зато стоял на входе швейцар в золотых галунах, как в ресторане.

-  Коммерческий, - кратко ответил на мой вопрос Василий Иванович. – Тут  карточки не отоваривают, а цены непмановские. Водка почти как на  барахолке стоит. Зато есть почти всегда.

Вроде немного проехали, а  навстречу попалось по очереди пять пеших и три конных патруля. Конные  патрульные отличались белыми полушубками, белыми же барашковыми финскими  шапками и автоматами поперек груди. Пешие ходили в шинелях, суконных  ушанках, валенках и отличались очень длинными винтовками, что казалось,  они своими игольчатыми штыками вот-вот заденут провода.

- В  полушубках катается конвойный эскадрон НКВД, который в Лефортово  расположен. А пёхом патрули с истребительного батальона народного  ополчения, - пояснил нам водитель. - Чем их только не вооружают. Эти  получили со складов длительного хранения французские винтовки с  империалистической войны там хранящиеся. Вроде приехали, товарищ старший  политрук.

- Точно, - подтвердил Коган, сверив номер большого  шестиэтажного дома серого кирпича со своей шпаргалкой. – Давай в арку,  во двор заезжай и направо. Нам первый подъезд нужен.

Заехали во двор. Подкатили к первому подъезду.

Точнее к тому, что осталось от первого подъезда.

Первые  полтора подъезда как обрубило. Видны были внутренности остатков  квартир. И в этом было что-то неприличное, как будто подглядываю я за  интимной жизнью своих соседей.

На третьем этаже раскачиваясь,  скрипела детская коляска, висевшая ручкой на торчащей балке. Модная  коляска: низкая со спицованными колёсами на резиновом ходу,  металлическая, окрашенная как автомобиль в голубой лак. С коляски ветер  колыхал зацепившуюся за неё розовую пелёнку.

Первый и второй этаж  были завалены обломками кирпича и ломаным деревом перекрытий, остатками  чьей-то мебели. На всём лежал толстый слой неубранного снега. Только  проезжая часть была кое-как расчищена.

- Килограмм на двести пятьдесят бомбочка прилетела, – прикинул шофёр.

- Сапожник без сапог, - без улыбки, грустно сказал Коган и посмотрел на меня сочувственно.

- Я так понял, что я больше не москвич? - спросил я.

- Почему это? – переспросил меня Саша.

- Дома нет. Жить негде. Вот так вот: не жил богато, не хрен начинать.

-  Прописка осталась, - подсказал водитель. – Надо в домоуправлении  справку взять. И выписку из домовой книги, и ещё справку о том, что вы  жертва фашистской бомбежки. Вам по ней другую комнату дадут. В  Моссовете. Не обязательно, что таком же хорошем доме. Но попытаться  стоит. Думаю, герою не откажут.

- Пошли искать управдома, – сказал  мне Коган, открывая дверцу и впуская в автомобиль холодный воздух. – А  ты, Василий Иванович, нас с улицы у арки подожди.

Домоуправа нашли  быстро в холодном полуподвальном помещении в середине дома, который  обнимал уютный двор буквой ««П»», как бы раньше сказали ««покоем»».

Типичный  канцелярский кабинет, скупо освещенный стеклянной керосиновой лампой в  стиле модерн под вычурным стеклянным же абажуром. Про такие вещи  говорят: остатки былой роскоши. Мягкий свет несколько скрывал общую  обшарпанность помещения. Два письменных стола составленных у высокого  расположенного окна в световом колодце и пара шкафов. Пустая вешалка у  двери. Небольшой портрет Сталина на стене. Что удивительно не  фотография, а картина маслом.

Усталая женщина лет тридцати  закутанная в валенки, длинную суконную юбку, чёрный ватник и два бурых  пуховых платка. Один на голове другой на груди крест-накрест поверх  телогрейки. На носу очки ««велосипед»» в темной роговой оправе.

Как всегда первым выступил Коган, стяжав на себя всё внимание.

Услышав мою фамилию, женщина сняла очки, подвинула политрука немного в сторону и спросила меня с тревогой.

- Ариэль, ты меня совсем не узнаешь? Неужели я так подурнела?

На что Коган, не удержавшись, подколол.

- Он теперь после падения с небес на землю без парашюта и мать родную не узнает. Контузия у него.

Сейчас,  когда домоуправ сняла платок и очки, её можно было назвать даже  красивой. Только очень усталой и какой-то недокормленной.

- Извините. Но я ничего не помню из того, что было до того как я очнулся от клинической смерти, - проблеял я.

Не знаю почему, но мне стало стыдно перед этой женщиной.

- Может это и к лучшему, - загадочно произнесла она. – Я слушаю ваши потребности, товарищи командиры.

Через  полчаса мы вышли из полуподвала на свежий воздух, засовывая в полевую  сумку Когана справку о разбомбленном жилище, которую надо было ещё  утвердить у участкового уполномоченного в милиции. Кроме неё выписку из  домовой книги о прописке гражданина Фрейдсона А.Л. в квартире номер  тринадцать на площади в двадцать три квадратных метра, с балконом, с 17  августа 1940 года. Больше в комнате никто прописан не был. Фрейдсон  оказался действительно холост. И бездетен.

- Слушай, Ари, я что-то не догнал, что у тебя было с этой женщиной? – Коган склонил голову к левому плечу.

- Если бы я сам помнил, - отмахнулся я. – Но от её взгляда я чувствую себя почему-то виноватым.

- Может, вы раньше жили вместе. А? – подмигнул Саша.

- Тогда бы она бросилась бы мне на шею, - предположил я.

- Скромная женщина, - вздохнул политрук. – Ты действительно к ней ничего не испытываешь? Симпатичная мордашка.

-  В том-то и дело что ничего, – я с шумом вздохнул носом. - К ней ничего.  А чувствую себя как бы провинившимся перед ней. Странно. И выпить  хочется до смерти.

- А вот этого как раз и не надо, -  наставительно произнес политрук. – Ты уже выпил разок до смерти. На  Новый год. До сих пор пол Москвы на ушах стоит.

(с) Дмитрий Старицкий "Еврейское счастье военлёта Фрейдсона".