Когда забрали душу — флешмоб утрат

Поучаствую во флешмобе Богдана Костяного. 

После похорон я сбежал. Это свинство, но мне было всё равно: одним больше, одним меньше. Как зашёл в кафе, сразу увидел её огромное фото с чёрной лентой. Томка щурится, придерживая рукой соломенную шляпу. Золотистые капли солнца, просочившиеся между соломинок, усеивают её лицо, мешаются с веснушками, прыгают по сморщенному носику. Она смеётся, и я помню отчего она смеётся. Это я её рассмешил перед тем, как спустить затвор. Борька выбрал мой лучший снимок, и это было невыносимо. Лучше б там висела фотка из паспорта.

Я был неприлично поспешен, когда принимал соболезнования. Мимо меня проходили близкие и не очень знакомые, как актёры театра «кабуки» с масками скорби на лицах. Они шаркали полусогнутыми ногами, тихо под нос бормотали свои однообразные соболезнования, и через десять минут обсуждали рецепты маринованных огурцов и проигрыш "Спартака". Почему тихо, почему шепотом? Мы в библиотеке?

Я часа не вынес, выскочил “в туалет”, пролетел через кухню на улицу. Я был абсолютным эгоистом в своём горе, и не хотел им ни с кем делиться. Пусть рыдают её родители, лицемерно завывают тётки с работы, мне плевать на всех. Никто не знал её так, как я. Никто не имеет права на это горе. Оно моё. Они поплачут и будут жить дальше, а я не могу.

Поэтому я пошёл домой. Я чувствовал, что боли недостаточно, надо добить, дожать. Зажмурившись, распахнул дверь, как открывают топку паровоза. Вместо жара меня опалил аромат нашего счастья: запах духов, приправ, её. Из комнаты, вихляя задницей, выскочил Ширик, официально Шираз, наш пёс, угольно-чёрный кане-корсо. Не добежал до меня метр и замер. Это был всего лишь я. Он развернулся, и разочарованный ушёл.

А потом я сидел на диване и рассматривал люстру так, будто первый раз видел, будто не мы с Томкой её покупали. И я думал о том, какая она тяжёлая, и как крепко и надёжно держит её потолочный крюк. А пока я на балконе развязывал закисший узел бельевой верёвки, зазвенел телефон, и я услышал фальшиво-бодрый голос брата:

— Кость, а приезжай к нам, до следующего лета. Ты давно хотел.

— Брат, я на неделю хотел, ну на две, а не на год.

— Давай, приезжай, возражения не принимаются. Дети по тебе соскучились, Олька рада будет. Книгу свою допишешь, наконец, в тишине и спокойствии.

— Не пишется книга, Антох.

— Тут запишется, — засмеялся брат и сразу замолк: слишком жалко вышло.

Я молчал, механически дёргая натянутую верёвку, как гитарную струну.

— Антох, а с чего ты мне позвонить решил?

Он замялся.

— …Не знаю, неспокойно на душе стало. Приезжай, ни к чему тебе одному там сидеть. Тебя в Москве сейчас что-нибудь держит? Нет. Давай. Позвони как выедешь.

Мы будем гореть в аду вместе, бесплатно. Рассказ, драма, мистика

Нэрн отодвинул меня в сторону и скользнул за угол. Почти сразу я услышал его скрипучий голос.

— Иди сюда, МакАртур, — сказал он, не понижая голоса. — у меня паршивые новости.

На негнущихся ногах я вышел на задний двор. Нэрн на корточках сидел перед одним из столбов, на которых Рой развешивал свои снасти. За его спиной слабо светились щели в заколоченном досками пабе Аннабель. Тошнотворный запах струился из странного мешка, подвешенного к столбу.

— Можешь не прятаться. Наши земляки так перепугались, что сидят сейчас в пабе, задраив переборки. Никто из них на двор и носа не высунет. — Он мрачно ткнул пальцем в мешок. — Кажется, твой внук. Придётся нам попотеть сегодня, без нового охотника возвращаться нельзя, а заколоченный дом с толпой вооружённых и испуганных мужчин вдвоём нам не взять.

Не веря, и уже зная, что этот кошмар наяву, я бросился к мешку. Я разрывал путы, зная, что никакого смысла в этом нет: мёртвое лицо Шона, моего любимого внука, виднелось сквозь ячейки сети. Его рот с рядами мелких, едва сформировавшихся зубов, так и застыл, разинутый в крике, детское лицо искажено нечеловеческой мукой.

Я уложил мальчика на землю, сухое тело маленького старика: скелет, обтянутый сухой сморщенной кожей. Не знаю, какого чуда и от кого я ждал. Наверное, просто не мог в тот момент ни о чём думать. Чудовищная боль потери затопила мой разум. В отчаянии я прокусил его кожу. Рот наполнился пылью и вкусом вяленого мяса. Я в ужасе отшатнулся и растерянно посмотрел на Нэрна.

— Как они могли сделать это с ребёнком? — спросил я.

— Страх, — ответил Нэрн. — Идём, МакАртур. Хозяину надо привести нового охотника. Порыщем по побережью, тут ловить некого.

С трудом передвигая ноги, с дрожащими коленями, я побрёл назад. Посреди рыбацких сетей лежала высохшая мумия, полый остов съеденной пауком мухи в обрывках паутины. Куда улетела его душа? Неужели Господь отвергнет Шона только за то, что у мальчика выросли острые зубы? За то, что между его пальцами выросла кожаная перегородка?

Я поднял внука на руки, чешуйки иссушенной кожи облетали под моими пальцами. Шатаясь, я побрёл к краю обрыва, даже не обернувшись на ощетинившийся стволами паб с вывеской «У Аннабель». Я искал в душе злость, ярость, но находил лишь смертную тоску.

В страшной и мучительной гибели самого дорогого человека виноват я сам.

Бог посмеялся надо мной. Я попытался вырвать внука из Его жадных рук, но лишь подверг мальчика невыносимым мукам. Шон умер охотником, и Врата Рая для него теперь закрыты навеки.

Я шёл к морю, едва передвигая ноги. Нэрн молча шагал за мной. Когда мы миновали угол дома моей дочери, стукнула дверь.

— Стой, МакАртур. Кажется, нам не придётся искать нового охотника по всему острову.

Хозяин острова Эйлин-Мор. Роман, викторианский хоррор

Тимур Дзагоев сдержал обещание. Пацан сказал – пацан сделал.

Я зашёл ещё к "вэшкам" в глупой надежде увидеть его ухмыляющуюся кавказскую физиономию. Увидел – на портрете с чёрной траурной лентой. Я повернулся к классу, и все что-то начали искать в своих сумках.

Мне кажется, я начал читать мысли, или люди перестали их прятать. Я ходил в пригашенном состоянии по коридорам школы, цеплял отдельные фразы и целые диалоги:

…кем надо быть, чтобы вот так, в петлю…

…бедная мать… знаешь, кто она? Психиатр! Прикинь?…

…сапожник без сапог…

…Ирку знаешь? Сисястая такая, из десятого бэ. Да ну знаешь ты её, с кучей фенечек на руках. Соска его…

…Шутишь? Она с торчком трахалась. Нормальная баба с наркетом свяжется? По-любому ханку не поделили…

Ярость поднималась кипящим мутным потоком. Добралась до забитого горла, и я задохнулся. Приехала скорая, купировала приступ. Меня отпустили домой. Но я пошёл не к себе, а к нему. На детской площадке в дыре под железной ракетой я заметил знакомые кеды. Занырнул внутрь. Там стояла Ирка с сигаретой и тряслась, будто держала в руках оголённый провод и не могла выпустить. Она повисла на моей шее, обжигая её мокрым и горячим.

— Я не виновата! Дим, я же не виновата! — рыдала она мне в ухо. А я гладил её и говорил:

— Я знаю, Ир, я это знаю.

А сам думал: «Сука, свалил, а нам с этим жить, и в этом жить. Мудак ты, друг мой Тимур Дзагоев!»

«Не задохнуться»Рассказ. Драма, автофикшен