Расплата антигероя

С некоторым запозданием, но все же присоединяюсь к флешмобу от Елены Логиновой "Антигерой. Расплата за зло". Антигероев у меня в романе "Низвержение Жар-птицы"столько, что один на другом сидит и третьим погоняет: соответственно, и подходящих сцен наберется немало. Итак...

Расплата Федьки Налима:

Свита отшатнулась, и царевич рванул через поляну. Атаман сдержал слово: он не шелохнулся до тех пор, пока Василий, спешившись (для конного тропинка была узка), не поднялся к нему и громко не выдохнул, подавляя дрожь в коленях:

– Товар! Кажи товар!

Федька улыбался – и взаправду так, как сиделец в ювелирной лавке, увидавший богатого покупателя. А может, его веселило, что в тоне царевича уже не ощущалось уверенности, бывшей совсем недавно: эмоционально Василий очень быстро выгорал, и его требования напомнили бы проницательному человеку натужное тявканье щенка, пытающегося сравниться с волкодавом. Не переменив выражения, атаман повернул к царевичу мальчика, сдернув с его головы накидку, и, встретив его бессмысленный взгляд, Василий едва не оступился, что грозило ему немедленной гибелью. Это был недоумок, какие иногда рождаются среди обычных крестьянских детей и служат предметом или изощренных издевательств, или самой трогательной заботы, смотря по нравам, господствующим в деревне. Даже в пьяном угаре было невозможно перепутать его и Максима.

– Я из иного царства, – пролепетал паренек после того, как Федька шлепнул его пониже спины, словно мужик, подстегивающий ленивую лошадь. – Я послан Богом!

– Это что? – выдавил царевич. – Он же…

– Не тот, сказываешь? – помог ему Налим закончить. – Зато ты – тот! – Прежде чем Василий успел опомниться и понять смысл этих слов, атаман подскочил к нему, как обезьяна, и обвил рукой его шею. – Оружия при мне нет, только я тебе головку и так откручу, цыпленочек ты дормидонтовский! И твоя казна моей будет!

– Нет ее у меня! – прохрипел царевич; лицо его побагровело, а жилы вздулись так, что, казалось, вот-вот разорвутся, будто натянутые сверх меры веревки.

– Вот мы сейчас и сведаем! Я, коли вожу, то отваживаюсь!

Василий почувствовал, как два Федькиных пальца ткнулись в его локоть; он судорожно отдернул руку, будто от прикосновения змеиных зубов, но атаман тотчас накрепко прижал их снова. Силы царевича убывали: дергаясь в железных объятиях Федьки, он клонился набок, и было очевидно, что долго он сопротивляться не сможет.

Счет пошел уже на секунды.

Дикий крик, вырвавшийся из глотки Василия, был повторен многими из его подчиненных, ринувшихся к нему. Некоторые сделали распальцовки в отчаянной надежде, что невесть откуда появившаяся развилка поможет сохранить царевичу жизнь; другие палили напропалую, но страх угодить в царевича мешал даже самым метким стрелкам. Были и такие, кто кинулись в сторону, чтобы предупредить Петра, приближавшегося к Собачьим скалам, хотя совершенно не имели представления, какую ловушку ему уготовал атаман. На роже Федьки высветилось выражение злобного торжества: он прекрасно осознавал, что помощь не подоспеет вовремя, радовался, что все верно рассчитал, и готовился совершить последнее усилие над уже почти неживым царевичем.

Вдруг он ощутил резкую боль чуть повыше голенища.

Федька резко развернулся – больше от неожиданности. Его взор пересекся с испуганным взором мальчика, отступившего на шаг, и, видимо, даже не осознающего до конца, как он отважился на то, что сделал несколькими мгновениями ранее. Воспользовавшись тем, что хватка атамана ослабла, Василий освободился резким движением и кинулся вниз по тропинке. Федька бросился следом, но его нога скользнула, и он рухнул с многометровой высоты.

Все произошло так быстро и внезапно, что многие из подбегавших к скале даже не разглядели, что именно случилось. Однако Тимофей Стешин прекрасно разобрался в ситуации; он одним из первых оказался возле неподвижно распластанного на земле атамана и, склонившись над ним, произнес:

– Ну и прохиндей ты, Налим!

– Да! Я такой! – выдавил Федька.

Из его рта потекла густая кровь, и Стешин понял, что мука, которую сейчас превозмогает атаман, – смертная. Скрестив руки на груди, думный дворянин продолжил:

– В столице на тебя уже топор наточен, да, похоже, Господь удумал здесь расчет с тобой произвести. Что, оставил в пренебрежении мальчонку, не ожидал, что он лягнет тебя? А ведь он был весьма благодарен Василию, ибо мнил, что тот избавителем к нему явился, и хотел добром отплатить за добро.

– Ладно, не смейся, что боярские хоромы от копеечной свечи погорели, – глухо откликнулся Налим. Он закрыл глаза, и черная струйка, сползавшая по его щеке, не успела достигнуть земли. Солдаты рассыпались по округе, чтобы выловить Федькиных сообщников – для участи, которой не позавидовал бы и мертвый атаман.

Расплата царевича Василия (долго она не заставила себя ждать):

Меж тем ребенок снова заплакал – теперь громче и надсадней, чем раньше. Царевич не мог найти причину, а тем более – средство, чтобы эти крики прекратились. Тут сказывался недостаток опыта: Василию не приходилось нянчить ни младших братьев или сестер (разница в возрасте с Петром была слишком незначительной), ни собственного сына, к которому Марфа фактически не подпускала. Царевич уже собирался потребовать, чтобы привели какую-нибудь крестьянку в помощь, но вспомнил, что не далее как сегодня две женщины уже пробовали отнять у него младенца. Терпение Василия иссякало; вдруг он с ужасом подумал, что в тот роковой вечер так же был раздражен из-за ребенка, находившегося в его руках. Тогда этим кто-то воспользовался; бесспорно, воспользуются и сейчас, если он, государев наследник, не предпримет подобающих ему мер. Заключив ранее, что не нужно заручаться подмогой местных крестьян, которые могут причинить вред ему и ребенку, Василий безотчетно перешел к мысли, что они уже готовы и даже пытаются это сделать. Дрожа, Василий поднял взор на окно, исчерченное водяными струями, за которым таилась опасность; тотчас же ему показалось, что он стискивает ребенка как-то слишком сильно. Царевич выронил его и бросился на улицу, будто кот, на которого плеснули кипятком; граница между злостью и желанием убивать, и дотоле размытая, теперь окончательно стерлась в его душе.

Солдаты, переполошенные воплем царевича, окружили его; они мало что поняли из его невнятных слов, кроме распоряжения, которое надлежало исполнить. Через две минуты охрана выволокла поселян из домов и, сбив их в кучу, поставила напротив Василия. Крестьяне не смели ни сопротивляться, ни спрашивать, зачем их подняли столь внезапно и в такой поздний час. Они лишь старались плотней прижаться друг к другу – как от страха, так и потому, что дождь промачивал насквозь исподнюю одежду, и какая-то девочка с громким плачем обхватила колени матери.

– Об отметательстве прознайте, служилые!.. – голос Василия звучал надтреснуто, но уже обрел четкость, необходимую для того, чтобы все поняли, что он хочет сказать. – В змеиной яме преклонили головы... Нынче я едва вдругорядь не лишил живота свое дитя из-за насланной порчи. Сохранить же его иначе не можно, кроме как давши острастку. Рубите их!..

– Царевич, то люди безвинные, – тихо, но твердо вымолвил сотник.

– Еще не внимаете? – произнес Василий, делая распальцовку.

Один из солдат сорвался с места и ринулся в сторону крестьян, но сразу же упал ничком – без крика, точно у него на ходу остановилось сердце.

– Что... ты сделал? – выдавил Василий.

Сотник обтер саблю и, чуть выждав, ответил:

– Что надлежало... Такие, как он, вырезали целую деревню ради парнишки из иного царства. И кровь тех смердов тоже на твоей шее, царевич! (Василий, как ни был взвинчен, машинально потянулся к затылку, точно там действительно выступило что-то липкое, не смываемое и дождем). Для повтора не шелохнемся, а ребятенка, мать которого ты убил, отдадим добрым людям на воспитание. Кудель спряжена – более не намотаешь...

Луна выглянула в разрыве между тучами и осветила лицо сотника, на котором читалась непреклонная решимость. Царевич стоял по щиколотку в грязи и воде, и рябь искажала его отражение, так, что чудилось, будто его отбрасывал и не человек вовсе. С губ Василия сорвалось:

– Ах ты!.. Я тебя приневолю слушаться!

Он выбросил вперед руки; четыре выставленных пальца были направлены на сотника и крестьян, находящихся позади него и уготованных в жертву. Сотник недобро усмехнулся, затем вдруг отступил немного и сделал резкий взмах. Царевич заорал; из его тела хлынули две широкие черные струи. Тотчас, как по знаку, четверо солдат с обнаженными кинжалами отделились от общей группы; они окружили Василия, а когда через секунду расступились, царевич неподвижно лежал в той луже, куда ранее упали отсеченные кисти его рук, навсегда застывшие в бесполезных распальцовках.

Жители деревни наблюдали за разворачивающимся перед ними действом, оцепенев и пока не смея верить, что еще более жуткого продолжения все-таки не последует. Сотник стащил с головы шапку и, обернувшись к ним, произнес:

– Оставайтесь с миром... Никто не поставит вас к ответу за кровь, которая пролилась здесь, новой же не бывать. – Издали вновь раздался вой бешеного пса, и сотник, прежде чем отдать команду сниматься с лагеря, сказал, кивнув в ту сторону:

– Его убьете сами, если что... Прощайте.

Расплата Аленки и царевича Петра:

Максим оглянулся; Аленка не смотрела на него, равно как и на брата. Согнувшись, она стукнула о камень двумя пальцами, отдавая скале талан, когда-то полученный на пепелище уничтоженной солдатами деревни.

Желтые чудовища выросли перед девочкой.

Загораживая собой тропу, они защищали ребят от прямого нападения, но не от пуль, вздумай погоня вновь наметиться. Кроме того, невесть кем и когда оставленный клад мог удержаться на поверхности лишь незначительное время. Прежде чем Максим успел додумать все это, раздался голос:

– Аверя, поспевай!

Сказав так, Аленка распрямилась и еще раз обвела взглядом царевича и его свиту; ветер трепал волосы у нее на лбу, а на губах появилась улыбка. Авере живо вспомнился день знакомства с Максимом; тогда она так же стояла на возвышении, стройная и дерзкая, смеясь в лицо целой толпе вооруженных мужчин. Аленка подняла руку чуть выше уровня плеч и сделала ею быстрое движение слева направо; тело девочки мягко осело на камни, и ноги ее подогнулись – последнее, на что в ней еще оставалось жизни.

Оцепенение людей, наблюдавших за этой сценой, само казалось следствием какого-то небывалого в том мире волшебства, способностью к которому некоторые современники Дормидонта наделяли в своих мыслях Жар-птицу, а жившие ранее и менее сведущие – клады вообще. Лишь неожиданный подземный толчок вынудил Петра и его спутников в страхе переглянуться, а затем обратить взоры туда, где коза, не дожевав початую ветку, вдруг ошалело бросилась вниз. Тысячетонная масса снега сорвалась с горной вершины и устремилась в ущелье, навстречу и на погибель находившимся там; вопль обреченных людей потонул в грохоте обвала. Более храбрые попытались опередить лавину, кинувшись к тропке, и первыми приняли смерть; другие ринулись назад, к передовому хребту, и кляли себя, что не переправили через него лошадей; впрочем, даже верхом не удалось бы спастись. Никто уже не помнил о своем долге по отношению к господину: Петра сбили с ног, и даже не плечом, а кулаком, поскольку он, растерявшись, очутился на пути кого-то из охранников. Больше царевич не поднялся; он лишь в замешательстве видел, как надвигается то, перед чем он как перед воплощением непреодолимой силы благоговел с младенчества. Он чувствовал, как она сдавливает и в то же время раздирает изнутри его тело – невоспроизводимое в иных условиях сочетание пыток; затем в кромешной тьме вспыхнуло что-то вроде огненных крыльев, и беспокойство Петра из-за каких-либо неутоленных желаний навеки прекратилось.

Максим опомнился довольно быстро – еще до того, как замер снежный поток, и бросился к Аленке; казалось, он вновь хочет ей сделать искусственное дыхание, что было теперь совершенно бессмысленным. Аверя выждал, пока все утихнет, после чего подошел к Максиму и, дернув его за рубаху, произнес:

– Эй!

Максим обернулся. Перемазанный от подбородка до пояса кровью, с ножом в руке – его Аленка обронила, падая, а Максим, не ведая, для чего, сейчас схватил – он был страшен, и чудилось, что сам и убил девочку. Смерть, неоднократно наблюдаемая им в этом мире и отчасти уже примелькавшаяся, на сей раз все же сумела потрясти его, представ точно впервые, и из горла Максима вырвалось:

– Зачем?!

– Клад был заговорен на крови – не понял? – глухо вымолвил Аверя. – А у нас не довлело бы таланов, чтоб так тряхнуть землю. Хватит уже, пошли!

Максим вскочил и замахнулся:

– Иди сам, куда знаешь!

Аверя отступил на шаг:

– Не дури!

– Мразь! Гад! Скотина! Ненавижу тебя! Будь ты проклят! Будь проклят весь ваш мир! Сдохни же! Сдохни прямо здесь! Вместе с нею… – Максим зашатался, и выскользнувший из его пальцев кинжал со звоном ударился о камни. Аверя успел подхватить друга под мышки, и после этого Максим уже безропотно дал себя увести. Мальчики продолжили восхождение; единожды Максим все-таки повернул назад голову – но только чтобы проститься с Аленкой, распластанной поперек тропы. Аверя все понял: он не препятствовал товарищу задержаться на несколько секунд и не стал зря напрягать мышцы на руке, которой поддерживал Максима за пояс.

Расплата Авери:

Опустив голову и помедлив немного, Максим спросил:

– Где сейчас Аверя?

– Здесь, в соседней комнате, – ответил Павлик, – мы его туда перенесли.

Соскочив с постели, Максим поспешил туда, куда указал Павлик; остальные двинулись следом. В смежной горнице, меньшей по размерам, он действительно увидел Аверю; двое слуг оправляли на нем одежду. Почему-то Максиму подумалось, что они хотят причинить зло Авере, и, подбежав, он крикнул:

– Что вы делаете?

– А что, в мокром его оставлять? – откликнулся один из челядинцев. – Он теперь ни сам пойти, ни попроситься не может. Да чего таращишься, лиха мы не деяли над ним! С него спрос, – челядинец вытянул палец к потолку, – он знает, как воздавать за каждое желание! Отбегался парень за птахой!

Максим наклонился к Авере, так, что носы мальчиков почти соприкоснулись. Какая-то невиданная прежде, странная и грустная улыбка замерла на Авериных губах; подобная иногда бывает у мертвецов, когда они смотрят на виновника своей гибели, которого, однако, в последний момент успели простить. Лишь редкое моргание позволяло понять, что это все-таки лицо живого человека, да узкие полоски сухой искрящейся соли, протянувшиеся от уголков век к подбородку, напоминали о том, что происходило совсем недавно. Максим быстро сделал распальцовку; никакого желания он не загадывал – просто надеялся, что, увидев хорошо знакомый жест, Аверя придет в себя, но тот даже не шелохнулся.

Второй челядинец поморщился, втянув ноздрями воздух:

– Ну, вот опять!

Глянув вниз, Максим увидел, как по штанам Авери растекается влажное пятно, и резко обернулся:

– Пашка, верни прежнего Аверю!

– Прежнего, говоришь? – произнес Павлик, и непривычные, металлические нотки зазвучали внезапно в его голосе. – А что ему делать без Аленки? Может, и ее вернуть? И их родителей тоже? Вообще все вернуть, как было? Чтобы мне не править, а править Василию, Петру или, не дай Боже, Федьке?

Надеюсь, настроения я никому перед праздниками не испортил Всем добра