Соблазнение с расчетом

Всем добрый вечер и послерождественского настроения!!

Пульнула сегодня главу своего "Города одиночек" (https://author.today/work/318922 ) и решила поучаствовать во флешмобе Анастасии Разумовской (https://author.today/post/460085).

Этот отрывок - из неопубликованной главы. Герой живет в странном городе, где допускаются отношения только с представителями своего пола. Парень сомневается в своей склонности к таким же, как он, и, дабы разобраться в себе, соблазняет - или поддается на соблазн. Что из этого получилось, смотрите сами.

Он меня не торопил. Обхаживал, словно ловчий птичку. Лобызал в щечку, жал пальцы под крышкой стола. С туманцем в желтоватых глазах распространялся о пушке на моих щеках – полудетском, сияющем на свету возле ушного козелка и скулах, и пропадающем, стоит преодолеть отрочество. Я ловил его взгляд – искоса; застигнутый врасплох, он говорил, что я похож на смазливую девицу, и – нащупав отверстие баночки ртом – запрокидывал вверх «Черную Риту». Оба мы знали, зачем я к нему пришел. Он ждал; мог подождать еще. Задним числом я думаю: а не робел ли он сам? и если так, чего он боялся?

У каждого из нас свой страх.

Однако рано или поздно я должен был решиться. Я понимал и не противился. Почему бы нет? почему не с ним? даже любопытно было. Когда однажды он сказал:

«Зайдем ко мне? посмотришь, как я живу», – я сразу же согласился.

Он жил на тринадцатом этаже; квартира – подарок отца к совершеннолетию. Через веранду, широкую, словно уличная площадь, где цвел субтропический сад, мы вышли к лифту. Служители вывернулись. Мне казалось, они догадываются, зачем я здесь. Изобразив равнодушие, я шагнул в лифт за Ивейном.

Первое, что бросилось в глаза, когда дверь открылась, – это пустота и размеры комнат – великанских, несмотря на бесчисленные драпировки сдержанных, бьющих на эффект тонов. Перед входом стоял огромный – лежбище для циклопа – диван. «Не снимай», – махнул хозяин, но я уже пригнулся и развязывал шнурки: для оберсвальца не снять обуви, – что не вымыть рук перед едой. Отчасти я оттягивал время.

Диван, распяливший полость в непосредственной близости от входа (смятые подушки намекнули мне, смятенному, на нечто недавнее), встревожил меня, в нем было больше от алтаря для жертвоприношений, чем от мирного человеческого ложа, и эти огромные, неуютные комнаты… Я пыхтел, пытаясь одолеть узел на шнурке, я почти сожалел, что пришел к Ивейну. Тот легко опустился на колени: дай мне. Сверху я разглядывал поросль на его голове, железную шоколадную шею, я не знал, куда деть собственное, ставшее вдруг неловким тело, и мучительно вспоминал, вымыл ли перед уходом ноги, и не тяжелый ли дух от носков, а он терпеливо распутывал узел, бережно, как младенца, разул меня, его прохладные, несмотря на духоту, пальцы скользнули под брючины. Страдая, я попросил: «Не надо…» Он поднял голову: «Не бойся». «Я не боюсь».

«Боишься. Все поначалу боятся. Ты думаешь, любовь – это праздник, Антон? Любить больно. Никогда не люби. А секс… что ж, секс – только физическое упражнение… из приятных, надо сказать, – он обрел прежний апломб, подмигнул скабрезно, – не бойся, я тебя выучу, я хороший учитель».

За окном стремительно, в несколько минут, потемнело. Ивейн отогнул драпировки, сказал: ого! Набежала гроза, лампа с амурятами медленно разгоралась, свет ее, пропущенный сквозь столешницу и сквозь бутылку, бросал на нижний стеклянный ярус стола солнечный зайчик непривычного коньячного цвета – коньячный зайчик, рыжая полутьма, складки, побеги пластиковых растений. Бедро Ивейна с подрагивающей натянутой жилкой рядом с моим бедром. Оба мы чувствовали эти прикосновения. Он расстегнул пуговицы на своей рубашке: жарко. Обнаженный торс был длинен в талии и усеян пятнами с маковое зерно. Мармеладины сидели каждая в своей округлой ячейке; в пустой, нарушая стройный конфетный ряд, показывал язычок маленький зеленый пакетик с выдавленным на поверхность колечком; изображенный на пакетике юноша показывал гипертрофированный, разделенный стрингами зад.

«Ты пользуешься? – указал глазами Ивейн. – Ты не бойся, я ничем не болею», – как-то застенчиво прибавил он.

Мое любопытство давно приувяло. Мешала липкая духота, и коньяк не взбодрил. Мгла за окном набухала, пытке этой, казалось, не будет конца. Когда же зачастил белесый бисер и драпировки вдоль открытого окна намокли, съежились и потемнели, на пол хлынула прерывистая струя, и потянуло сыростью. Подошвы у меня заледенели, зубы стукнули, – может, это передавалась Ивейнова дрожь. Чтобы скрыть ее, я вертел в руках тюльпан на средней ножке, великоватый для коньяка. «Какие тонкие пальцы, – сказал Ивейн и забрал у меня рюмку. – Совсем не мужская рука», – приложил к своей, его рука оказалась крупнее. Сплел пальцы, большим поглаживал середину моей ладони – то чувствительное местечко, которое астрологи называют Сатурновым полем. Не сдержав непроизвольное движение кадыком, свободной рукой я схватил мармеладину, сунул в рот. Салфеток на столе не было, коричневые от шоколада пальцы я украдкой вытер о штаны, багровеющей кожей лица ощущая на себе взгляд Ивейна.

«Черт знает, что в тебе такое, – проговорил он, наконец, и отпустил мою руку. – Ну, иди сюда».

Взвалил к себе на колени, холодными пальцами пробежался по щеке, волосам. Щека моя вздулась: конфета – я все жевал ее – облепила десны, я мял мармелад языком и не мог протолкнуть в горло. Что ты дрожишь, сказал Ивейн и надавил ртом на мою челюсть. Его скулы покалывали, отдавали терпким одеколоном, я раздувал ноздри, стараясь не вдохнуть, я отвечал на поцелуй, прислушиваясь к собственным ощущениям. Запах спирта изо рта Ивейна перебивал все. Да еще эти пальцы, егозливые, настойчивые, понуждающие покориться… Не надо, сказал я и отвернулся. Что ты, бормотал Ивейн, расстегивая мой ремень, что ты…Перестань, говорил он, потому что я отвел его руки, и снова крепко прижался к моему рту, он терся об меня напружиненным, слабо дрожащим телом. Я позволял трогать себя, но я замерз и не мог расслабиться; неуютная грозовая влажность, холодные ступни Ивейна, запах спирта, запах чужой слюны на лице (тщетно я отирался), властные руки, словно куклу сгибающие напополам, мешали сосредоточиться и поймать кайф (если он был для меня обязателен). В зеркалах мелькала обнаженная по паховые складки фигура Ивейна – самые невероятные ракурсы: фас, профиль, смертная мука на искаженном синеватом лице с отвердевшим двойным подбородком, – словно темп, который он задал, был ему не по плечу и требовал невероятных усилий, он заранее закрывал глаза, и почти не обращал на меня внимания, я был плацдармом для наслаждения. Порой, разомкнув ресницы, снисходя со своих сверхотдаленных высот, он наскоро замечал, что делается у него под коленями; выше, до моего лица, его взгляд не поднимался, тогда он трогал меня, усиливая свои ощущения; помимо чисто механического неудобства, я чувствовал себя лишним в треугольнике: я, Ивейн и наслаждение Ивейна, – в голове вертелась давешняя мелодия, и неудержимо, отчаянно тянуло на бунт.

«Не надо», – сказал я и выполз из-под мужчины, трясущимися руками застегнул рубашку, влез в штаны.

«Антон?»

Я не смог заставить себя обернуться, челюсть свело.

«Ты, что, так и уйдешь?»

Я выдавил: «Я не могу. Извини».

«Да ты не бойся! дуралей!» – и он вновь увлек меня к зеркалам.

Двумя руками – как Анна меня – я оттолкнул его:

«Отстань, я сказал!»

Щелки глаз, желтоватых, словно разбавленное кофе, сузились, он выпалил:

«Ты, что, извращенец?»

Тогда кулаком, наотмашь, я въехал в его оскаленный рот.

Удар пришелся по щеке и точно в губы, мясистая нижняя губа треснула, выдавилась капелька киновари и струилась, струилась без остановки на подбородок, плоские втянутые соски, какой-то удивительно живучий сосудик, задетый моей рукой, пачкал лицо и грудь Ивейна, как час назад – смятые драпировки дождь. Он утерся, оглядел зачем-то окровавленную пясть, сказал: «Ну, Антон, этого я тебе не забуду».