Пришла девица к проректору...

Субботним утром, аккурат накануне праздника, Василь пришел к себе в кабинет задолго до часа приема, рассчитывая за сигарой почитать свежие газеты. Их доставляли раз в неделю по пятницам, однако на этот раз почтовая карета задержалась и прибыла только наутро.

День обещал быть теплым, солнечным, хотя и хлопотливым. Приготовление апартаментов для жреца Стробондо и его свиты, завершение генеральной уборки храма. Следовало во всем поучаствовать и обо всем доложить старику.

Такие дни... да помилуйте, не только такие, любые дни полезно начинать с чего-то приятного.

У себя в кабинете Василь сунул в рот дешевенькую сигару, пробежался по газете взглядом и подошел к открытому окну, чтобы закрыть глаза и полной грудью вдохнуть утренний сентябрьский воздух. Военные новости волновали, кружили голову и радовали тем, что происходили где-то там, за сотни верст от него, лучшего студента всех времен и народов.

Позади скрипнула дверь.

Василь развернулся и увидел самое приятное, что только мог мечтать увидеть в своем кабинете — девицу Шафран.

Ах, девица Шафран.

Она всегда ему нравилась, всегда. С самого первого дня.

Теперь, с бледным личиком, с голосом проплаканным и измученным, просила она за своего следопыта. Просила помощи, рассказывая, что вчера часов около пяти трое гвардейцев явились в ее комнату, арестовали находившегося там (ай как неловко) Эрика Травинского... и куда-то увели. И ничего с тех пор о нем не слышно.

Милая девушка кротко расплакалась, сделавшись еще тише и милее.

Василь и не подумал сменить свой скульптурно-участливый профиль на какой-нибудь еще, но внутренне подобрался и «привелся... к ветру», как говорят моряки. Именно так, привелся к ветру.

Черт бы побрал этого охламона Травинского, везунчика не по заслугам. Брат его юноша дельный, с ним всегда интересно, а вот он, охламон, не то чтобы противен, но... как-то ошибочен, по сути своей. Особенно в пересчете на девиц... Его полудетская мужественность почему-то оказывалась более востребованным кушаньем...

А ведь как знать, если его арестовали по заслугам и постигла нас тяжелая утрата, то девица Шафран прямо очень кстати пришла. Да даже если и не постигла, то тоже — весьма и весьма своевременно пришла девица к проректору. Василь понимал такие вещи.

«Пришла девица к проректору», звучит как увертюра к скабрезнейшему анекдоту. Черт бы вас побрал, Комарович, вы дурак и пошляк, тьфу на вас.

— Ну что же вы, милочка, так убиваетесь, — Комарович подал ей бокал воды, нарочно вместо стакана взял бокал, наполнил его водою из графина и подал.

Глупо, смешно, но любовная игра из такого вздора и состоит.

Но нет, девица Шафран и впрямь сильно сокрушалась. Начала перечислять, насколько Э.Травинский смел, умен и талантлив, объяснять, что все это конечно какое-то ужасное недоразумение, ошибка властей, и надо немедленно что-то делать.

— Бывает, бывает, — участливо покивал проректор Комарович, присаживаясь рядом с девицей Шафран и подавая ей шелковый морриганский платочек.

Такими платочками мускулистые дамы-воины обычно утирают своим куре первые слезы страсти, по крайней мере ему так рассказали. Тончайшая и при этом довольно плотная ткань, с рисунком как на молитвенном коврике, — умеют же на Юге, канальи, придумывать и делать интересные уму вещи. Только посмотрев на такой платочек, уже пустишь мысль по другой колее...

А девица Шафран разрыдалась совсем жалко и искренне. Комарович, борясь с желанием прижать ее просто-напросто к груди, провел рукой по ее душистым волосам, касанием легчайшим, но все-таки ощутимым. Вроде как пожалел, ну да.

Накормил ее искренними заверениями, что к вечеру все должно проясниться, и что он постарается разузнать подробности, немедля отправится к проректору Брешеру, который возможно подписывал бумагу об аресте, потому как любая бумага, касаемая судеб студентов непременно проходят через него. И указ сей именуется «Указом доверенной ответственности» и номер имеет не то 782, не то 738.

Нет, Лора Шафран не была простушка, но к хорошо построенной речи не привыкла, и теперь широко распахнутыми, прекрасными, заплаканными глазами смотрела то на Василя, то в сторону подоконника.

Наконец Комарович иссяк и велел Лоре зайти к нему вечерком, после ужина, мол, к этому часу он постарается все узнать.

Когда Лора ушла, Комарович долго быстро ходил по кабинету к окну и обратно к двери, падал на софу, спрыгивал с нее и вновь несся к окну, высматривая проходящих людей, ища среди них девицу Шафран.

Стоило бы конечно поговорить с ней не так — рассуждал он. Стоило бы надавать ей отрезвляющих пощечин, объяснить, что ее парень — бабник, пройдоха и конокрад, и что он, Василь, самолично видел подписанную Брешером бумагу об аресте Э. Травинского. И что такой благовоспитанной и юной особе весьма неосмотрительно не то что с таким встречаться, но даже на порог комнаты пускать. Василь вполне мог сказать Лоре правду. Но он недаром слыл лучшим студентом всех времен и народов, а потому знал, что с девушками так дела не делаются.

Вечером он ждал ее слегка грустный, задумчивый, и когда Лора пришла, то тотчас взял со стола шляпу и сказал повелительным, не предполагающим отказа тоном:

— Давайте прогуляемся, милочка. Весь день в духоте и суете. Хочется воздуха. Хочется простора.

Лора кротко кивнула и они пошли. Временный проректор учтиво открывал двери, спускался по лестнице чуть впереди дамы, как его учили в классе хороших манер мадам Симон, а когда они вышли на улицу, Василь, ни сколько не смутившись, предложил девице Шафран взять его под руку. Та кротко, но в то же время уверенно взяла его за рукав пальто. В этой крепкой руке Василь безошибочно угадал желание девушки довериться, утешиться и успокоиться, разделив свою тревогу с кем-то сильным. Василю это очень понравилось. И ее сговорчивость и гордая отстраненность. Не было сомнения, что сердечко прелестной девицы по-прежнему болит за пропавшего Травинского, однако и не такие крепости покорялись изысканными манерами и велеречивым разговорами.

Вечерело. Осенняя прохлада росой ложилась на мир. Руки зябли. Они шли по парку к воде неспешным прогулочным шагом. Василь с удовольствием дышал густым чистым воздухом, срывал с увядающих клумб крошечные фиолетовые цветочки, тотчас выбрасывал и отпускал замечания, что де стоит на следующий год рассадить флоксы и удобрять их щедро. Ну когда же! когда же! закончится эта ужасная война, и можно будет посвятить все свои дни наведению красоты и порядка в университете, по сути королевство внутри королевства, которое Василь любит всем сердцем вот уже десять лет...

Что же касается Травинского, голубушка, то вынужден вас расстроить. Вести печальные. Арестовали его действительно за кражу гвардейской лошади, которую он совершил еще в начале войны, и увезли его куда-то на дознание, и скорее всего посадят или отправят на исправительные работы.

А вам, конечно, стоит поскорее понять, как вовремя судьба отвела этого прохвоста от вашего юного, нежного сердца. Потому как он бы несомненно вас погубил. Намучились бы вы с ним, голубушка, все глаза проплакали. Но, правда ваша, все это крайне печально... обидно... да-с... обидно, когда молодые люди так неразумны...

На самом проникновенном месте своего монолога Василь Комарович снова достал из нагрудного кармана морриганский платок, но на этот раз для себя.

Лорочка, бедная и гордая, выплакала все слезу еще ночью, и теперь шла молча, и молча слушала Комаровича. Все, что он ей говорил, не было для нее новостью, однако из его уст звучало как приговор и истина, а потому доставляло особую боль. Незаметно они оказались на лесной тропинке и пошли по ней уже довольно тесно соприкасаясь локтями, а когда вышли к мосткам за питомником, Василь остановился, оглядывая открывшееся над озером небо и прекрасный розовый закат.

— Полно печалиться, дорогуша. Жизнь прекрасна. Ее следует жить с умом, и при этом радоваться каждому дню.

Лора совсем не имела, что на это ответить. Ей вовсе не хотелось говорить Комаровичу, что с рождения знает эту жизнь с самой изнанки и понимает многие вещи на всю глубину. Она видела, как болеют и рано старятся рабочие, голодают бездомные, и каких усилий стоит беднякам выжить и вырастить детей, не потому что жизнь прекрасна, а потому что просто надо жить ради близких. И тем более ей не хотелось говорить, как ей стыдно и страшно, что она позволила себе простую девичью мечту — влюбиться в парня, олицетворяющего радость и праздник, и довериться ему только потому, что он один из всех друзей по университету видел ее настоящую жизнь и не струсил. Ничего этого не было предназначено для ушей этого взрослого, воспитанного молодого мужчины. Она слушала, опустив ресницы, бледная, с болезненным румянцем и чуть рассыпавшимися у лба волосами.

«Ей бы шляпку с пером и дорогое платье...» — подумал Василь, сдерживая порыв тотчас поцеловать эти плотно поджатые губы. Почему-то он был уверен, что они чрезвычайно вкусны.

Василь улыбнулся своим мыслям и только по отечески приобнял девицу за плечи, чтобы повернуть к закату. Она уклонилась от его руки и сдержанно произнесла:

— Спасибо за наставления, господин Комарович. Но не скажете ли вы, как мне узнать, куда его увезли на дознание? Как мне его найти?

— Ох, голубушка... Вы так ничего и не поняли. Впрочем, быстро такое и не случается. Хорошо. Я узнаю. Так уж и быть, ради вас...

— Благодарю, вы очень любезны... — произнесла Лора Шафран, и тут ее взгляд упал на закат и она воскликнула: — Взгляните. На мостках чья-то одежда. Неужели кто-то купается в такую прохладу...

— Всякие есть в мире чудаки. Но, воля ваша, давайте проверим... — И Василь, сам взяв девушку под руку устремился на залитые закатным солнцем мостки.

*эпизод из новой главы (глава выложена)