Поддержите порыв вдохновения

Так-то я человек не самый общительный, но тут у меня случился приступ вдохновения, и я пишу, пишу, пишу. И мне требуются еще читатели. Они, собственно, всегда требуются. Сколько бы их ни было, любому автору читателей всегда мало. Поэтому приходите и читайте!

Книга здесь https://author.today/work/283000

Под барабанный бой великий магистр ордена подходит к балюстраде балкона, поднимает руку, шум на площади затихает. Издали не очень видно, но, кажется, человек этот прекрасен, как классическая статуя. Или как древнее рыцарское надгробие. Высок, строен, черноволос. Черты лица от нас в точности не рассмотреть, но бороду бреет. Во всем черном, в черном головном уборе, но поверх накинута белая туника с черными звездами, негатив символики этого мира, и это до нехорошего ощущения в груди знакомо мне по миру моему.

— Сам скажет проповедь, — толкает деда соседка. — Смотрите-ка!

— Ай да магистр! — восхищается дед. — Ведь, поди, пили-то вместе, монах лежит, а магистр молодцом! Эх, ученые, пить не умеют. То ли дело военные люди! Вы не подумайте, что я к инквизиторам без уважения! Но нельзя же нам в такой день без проповеди...

Горожанки шикают на разговорившегося деда, он умолкает, и над площадью разносится хорошо поставленный, красивый и звучный голос магистра:

— Жители доброго города Эльма! — объявляет он. — Помните ли вы о смерти? — и делает значительную паузу, в которую эхо его голоса гуляет по площади. — Готовитесь ли умереть? Каждый из вас однажды предстанет пред Триликими и даст ответ, чего хотел он в этой жизни, к чему стремился и какими средствами пытался достичь желаемого. Каких возможностей он трусливо и малодушно избегал, чтобы исправить совершенные на жизненном пути грехи, какие шансы потерял в погоне за земным и временным. Кто из вас еще не спас свою душу за милостиво данные городу Эльму дополнительные две недели покаяния, помните: у вас остался всего один день! Завтра — ваша последняя возможность самим прийти на порог орденской канцелярии и сознаться в колдовстве, гадании или нарушении прочих установлений. Только завтра наши почтенные братья-инквизиторы принимают согрешивших и желающих покаяться. Тех, кто не сознался и не покаялся, ждет не милость и послабление кары, не легкая епитимья или штраф, не паломничество с целью излечить нарушенную благодать, а подлинный духовный суд по грехам и нечестию, главным судьей в котором, милостью Верховного прелата Триликих, в этих землях выступаю я, а помощниками моими — благая сестра ордена святого Эльма, инквизиция. Я прибыл сюда из далеких краев, где символом веры моих соратников, наших отцов и праотцов был меч, направленный на неверных. Мы смело подняли его на врагов нашей веры там, мы поднимаем его здесь и идем на восток, где распустились щупальца ведовства и колдовства...

Я отступаю назад, уворачиваюсь от пристального, почти осязаемого взгляда Петера, сажусь на скамью у стены. Сидим только я и какая-то старуха с клюкой на другом конце галереи, далеко от меня. Остальные прилипли к перилам, внимательно слушают проповедь о насущной необходимости доноса на самого себя и на любого сомнительного ближнего в колдовстве, гадании и отступлении от догматов.

Площадь замирает во внимании. Магистр — умелый оратор, он то успокаивает внимающих горожан, то обвиняет колдунов и еретиков, вызывая в толпе гнев. А я, пользуюсь моментом всеобщей увлеченности речью, прячу руки в рукава и сдергиваю кольца. Откидываюсь к стене. Запихиваю холодный металл в прореху подкладки, чтобы не потерять, там у меня что-то вроде мелкого потайного кармана. Как при надевании колец меня проморозило насквозь, так сейчас обдает жаром. Мгновенно потею. Кружится голова, все плывет, как в лихорадочном бреду, голос магистра отдаляется, и я его слышу как полупонятный бубнеж. Переношу избавление от железа легче, чем момент блокировки. Адаптация проходит быстрее. В моей груди слабо вспоминает себя Искра. Она словно очнулась ото сна, неуверенная, слабая. Обиженная на меня за кольца. До боли обиженная. Игнорирую боль. Слушаю не магистра и его средневековую мистическую демагогию, а эфир.

Но там пусто. Никого. Ничего. Раз я никого не слышу, значит, и меня никто не слышит. Можно не стараться. Нет смысла светиться.

И кто тогда написал «Бурхард» там на углу? Где он? Кто он? Зачем он это сделал?

Нет ответа.

Кругом только орден, фанатики, инквизиция и вдохновленное проповедью об искуплении грехов через доносительство стадо. Надо возвращать на руки кольца.

Бьют барабаны. Сначала словно из тумана, издалека, сквозь подушку. Потом — как будто мне по голове. Открываю глаза.

— С ума сошла? — зло шипит и толкает меня Петер в плечо. — Сначала болтаешь с кем попало о чем попало, теперь это! Еще одна идиотская выходка, Эльсе, и я оставляю тебя одну. Сделаю вид, что мы не знакомы, и прощай. Ты пришла в город к брату, я тоже пришел в город к брату. Ты иди к своему, а я пойду к своему. И все! И я тебя не знаю!

Ладно, с кольцами я нарушила принципы безопасности, согласна. Но почему мне с людьми разговаривать нельзя? Поднимаюсь со скамьи, ломаю лед в позвоночнике и суставах, и выпрямляюсь во весь немаленький рост. Петер чуть ниже, чем Эльсе. Сантиметра на три-четыре. Но смотрю я на него сейчас как на грязь под ногами. Ой, как не люблю я, когда меня шпыняют и обесценивают, лишают на простые человеческие поступки прав.

— Слушай, — тоже шиплю, словно разгневанный гусак, но матерных слов мне Эльсе не дает сказать, ругательства застревают в горле. Превозмогаю комок из слов почти приличным предложением: — Давай, пошли отсюда. Не нужен мне такой брат. И ты подумай, нужен ли тебе твой, Олаф-орденская подстилка...

Петер хватает меня под локоть крепко, как клещами. Будут синяки. Я поворачиваю его вокруг себя с намерением, во-первых, не позволять мне грубить, во-вторых, пихнуть кулаком под ребра — так, вообще, ради того, чтоб пихнуть, и для того, чтобы придать направление-ускорение убираться прочь с балкона. Если драться, то не здесь.

Факелы зажжены, наклонно уложены в металлических держателях, осталось только придвинуть их ближе к хворосту. Ведьма держит голову прямо, указаний задушить ее перед сожжением не поступило. Наказать ее планируют по полному прейскуранту. Не имею намерения наблюдать дальше. Страшно. И не мое дело, не имею права ввязываться.

Магистр в это время заканчивает проповедь кульминационным утверждением о противлении колдовскому злу инквизиторским и орденским насилием и театрально воздевает руки. Вижу это поверх голов. Площадь тоже в одном порыве вскидывает руки вверх, напоминая мне то ли публику на рок-концерте, то ли участников политического путча. По площади катится многоголосый крик «Ордену слава! Слава! Слава!..»

Петер уже получил от меня неслабый тычок под ребра и от этого неожиданно для себя ускорился, наш балкон беснуется вместе со всеми, не оборачиваясь на нас с Петером. Я догоняю своего сердитого спутника. Хочу схватить его за шиворот и толкать дальше, но в этот момент на балконе напротив случается очередная нештатная ситуация. По белой тунике гранд-магистра расплывается крупная темная клякса, заливая ему грудь и стекая на живот, а он опускает руки и застывает, глядя на пятно.

— Убили! — резаной свиньей орет кто-то на площади, и много голосов подхватывает вой. — Магистра убили!..

Площадь приходит в движение, публику влечет к противоположному от нашего балкону, и напор сминает городскую стражу, державшую народ на расстоянии от помоста. Некоторые перевозбужденные лезут на возвышение и даже на дрова, чтобы лучше видеть, что там на магистерском балконе. Вертит головой палач, не соображая, не сигнал ли это жечь ведьму, но ему роняют факелы, и те катятся не к хворосту, а к краю помоста, в толпу, и он бросается спасать свои профессиональные инструменты. Петер обалдевает от происходящего, он уже забыл про мои тычки и тоже выдыхает: «Магистра убили...»

Но гранд-магистра не убили. Отстраняя бросившихся к нему соратников, он проводит по кляксе руками в черных перчатках с блестящими крагами. Нюхает пальцы и вдруг брезгливо начинает сдергивать перчатки, отворачивается от площади и скрывается за спинами спутников и спинками так и не пригодившихся кресел. И я понимаю, что случилось. В него кто-то крайне метко запульнул тем самым темным, что на рыночной площади круглый год месится под ногами. Тем, что является основным содержимым любых говенных миров. И магистру теперь этим обтекать.

Едва сдерживаюсь, чтобы не заржать в голос. Ага! Знай наших! Не все в Эльме болваны, трусы и ведомые, тут есть движение сопротивления за колдовство и человеческое достоинство, за свободу и против полной власти ордена и инквизиции над разумом и телом.

Снова тыкаю Петера в спину, чтоб поторапливался. Немного нежнее на этот раз.

— Идем, — говорю, — отсюда, пока там свалка и не перекрыли площадь.

— Но магистр... — бормочет Петер и порывается остаться и смотреть.

Беру его за руку, как ребенка, и волоку за собой к выходу с балкона.

— Не убили его, — объясняю по пути. — Не убили. Угостили дерьмом с лопаты, это не смертельно.