Брахмастра

На флешмоб Гамили "Артефакт":

Брахмастра (та самая, из "Махабхараты"), но переосмыслена в научном ключе. Так сказать  

В мире не было ни власти, ни вождя. Его обитатели делали, что хотели, и гуляли, где хотели. Объединить их могли только общие интересы. Но если бы вождь всё же потребовался, Охэйо, несомненно, стал бы им – по способностям, а не потому, что был четвертым, младшим сыном Императрицы. Право рождения ничего не значило под Зеркалом, где рождений не было вообще. Лэйми считал его лучшим из своих друзей, хотя встречались они редко – слишком уж разошлись их наклонности. Охэйо не выносил болтовни о Вторичном Мире, считая её глупой тратой времени. Но они знали друг друга с самого начала и одно это перечеркивало любые возможные разногласия...
Вход в лабораторию – она же и дом наследника Империи – заграждала монолитная стальная плита толщиной дюймов в восемь. Стучать по ней было бы занятием бесполезным, но, к счастью, рядом имелся звонок. Лэйми пришлось давить на него всего какую-то минуту. Потом броневая плита сдвинулась и Охэйо появился на пороге – босой, с мокрыми волосами, в черно-сером полосатом халате. Судя по его разинутому в широком зевке рту Лэйми имел глупость его разбудить.
Как и все жители Хониара, Аннит, несмотря на свой возраст, казался ловким и гибким юношей с красивым лицом полукровки. Его отец был родом из ледяных пустынь Севера, мать – из Южной Ламайа, и сочетание получилось необычное. Сочетание чувственной внешности с талантом математика также было странным и возбуждало бессознательную зависть. Волосы у Охэйо были черные, густые и блестящие, южные, кожа – молочно-белой, отливающей тусклым серебром, настолько гладкой, что его лицо казалось маской – в те, довольно редкие, мгновения, когда на нем не отражалось никаких эмоций. Длинные зеленые глаза Охэйо удивили бы всех его предков. Но главное, что отличало Аннита от остальных обитателей мира – его увлеченность. Он постоянно что-то делал и именно поэтому успевал сделать больше, чем остальные могли представить. Именно он был создателем брахмастры – оружия, которое стало как бы итоговым, потому что создать более совершенное было уже невозможно.
– А, привет, Лэйми, – сказал Охэйо, отбросив назад свои мокрые волосы – с них, словно с крыши, за ворот его халата текла вода. – Ты оторвал меня от работы. Очень важной.
– Да? По-моему, ты спал.
Охэйо улыбнулся.
– Я математик, моя работа – размышления, а думать я могу где угодно. Лучше всего мне думается именно во сне. Но иногда это так утомляет – я ведь не могу думать всё время. Сейчас я спал под душем. Это ужасно успокаивает. Ничего не снится. Я просто сплю.
– Прямо на полу?
– На надувном матраце, чудо. А не выспавшись как следует, я не смогу работать. Так что отдых, знаешь, для меня тоже важен.
Аннит создал целую науку сна. Он первым догадался  спать на крыше Генератора – прямо под его кристаллическим солнцем – и обнаружил, что сны от этого становились удивительно подробными. Лэйми тоже как-то попробовал это – из любопытства – и так на свет появился Вторичный Мир.
Охэйо молча, зевая, провел его в свое жилище – очень просторное, но загроможденное машинами и приборами, нужными ему для работы. Он предпочитал всё нужное держать под руками, привычными не только к умственному труду.
– Как ведут себя наши интеллектронные программы? – спросил Лэйми. Он заметил здесь по меньшей мере восемь новых компьютеров.
Охэйо ответил с удовольствием и быстро. Судя по всему, гости посещали его теперь совсем нечасто.
– Сейчас? Нам, наконец, удалось привести в порядок те, что остались от Империи, и даже создать кое-что новое. Их пробуют приспособить к сочинению историй Вторичного Мира – как ни странно, у них получается даже лучше, чем у нас, потому что машины всегда и в точности соблюдают все правила. Единственная трудность – они очень вольно обращаются с языком. Произвольно составляют слова из частей и даже создают совершенно новые. Иногда для изложения их смысла нужна целая статья в энциклопедии, и чем дальше – тем больше. Меня попросили помочь, и я согласился, как ни странно, но разобраться сложно. Всё чаще они выдают вещи, которых им никто никогда не заказывал. Я полагаю, что они научились думать.
Лэйми промолчал. Именно разумные машины были  тем, что меньше всего нравилось ему в Хониаре – не сам факт их разумности, а их творения. Большей частью это была ахинея, но последние их работы действительно содержали описания таких вещей, до которых ни один человек не додумался бы. Невесть почему, они питали непонятное пристрастие к проектам иных реальностей – более удобных, чем эта... или менее. Им было все равно, что творить, – ад или рай. Самым неприятным стало то, что машины прилагали к своим планам производственные рецепты – и некоторые казались вполне осуществимыми. Поскольку именно интеллектронные машины управляли боевыми зверями и большей частью промышленности Хониара, Лэйми не поручился бы, что все эти планы останутся только планами.
Рассуждая о худших и лучших мирах, он заметил на столе Охэйо блестящий ртутным зеркалом предмет длиной дюймов в семь. Его форму он не мог определить – в голову лезли лишь мысли о каком-то топологическом парадоксе, о фигуре, не имеющей объема.
С виду брахмастра была совсем не страшной. Она была тяжелой – как любой предмет таких размеров, отлитый из настоящего серебра – и не имела никаких видимых  отверстий или деталей. Сильнейшее в Хониаре оружие его создатель не хранил нигде – он всегда держал его на виду, независимо от того, чем занимался, – и, надо сказать, поступал очень разумно.
Как объяснил ему когда-то Охэйо, брахмастра была, отчасти, живым существом. Она понимала намерения владельца – его мысли. Стоило лишь представить в деталях, что именно ты хотел бы уничтожить, – и брахмастра стреляла. Её выстрел был не простым сгустком энергии, но чем-то, наделенным сознанием. Он мог разыскивать врага, преследовать его и настичь даже в самом защищенном месте – как атомная бомба, взрыв которой поглощает одну избранную цель в четко очерченных границах; но не только. Брахмастра могла отразить удар любого сильного оружия, а вот её удар нельзя было отвести, – во всяком случае, нельзя, оставшись в живых. Но самое ценное – брахмастру нельзя было применять просто так. Сила цели хотя бы приблизительно должна была соответствовать её силе. Выстрел в беззащитного убил бы самого стрелка. Охэйо не добивался этого специально, но так получилось само собой. Он сделал лишь одну эту брахмастру и решил никогда не делать второй: заряд одной брахмастры мог остановить только заряд другой. Но при этом произошел бы взрыв такой силы, что весь Джангр разнесло бы на атомы: брахмастра черпала силу не в мире света или тьмы, а в их основе – в мире хаоса. Оно не подчинялось законам Реальности, а подчиняло их себе.
Но, пытаясь одолеть само себя, это абсолютное оружие привлекало бы всё больше и больше энергии, пока не взорвало бы саму Реальность. Впрочем, Лэйми знал, как она работает – но не почему. Охэйо объяснил ему и это – исписав сотню-другую листов бумаги формулами – но Лэйми плохо разбирался в математике. Не то, чтобы он вовсе не имел к ней способностей, но, стоило ему только попробовать углубиться в дебри алгебры, что-то в его голове яростно упиралось, уверяя, что в мире есть множество гораздо более интересных занятий. Вначале Лэйми пытался с этим бороться, но в конце концов понял, что себя не переделаешь. Он тоже смотрел в глубины мира... но иначе.
Он понимал, что Охэйо не был таким, как все. Родись он в те, мирные времена до Зеркала, его имя заучивали бы в школах, а его портреты висели бы в каждом кабинете физики. Зеркало дало ему внешность мальчишки – и время не только найти свой путь, но и пройти по нему до конца.