Маленькие детки — маленькие бедки...

Когда все поели, Женя привычно начала собирать со стола посуду и ставить в раковину, Костя понёс на место стул из своей комнаты, все встали, заходили, заговорили... Женя принялась мыть посуду — тётя Марина уже смело доверяла матросу Эжени это ответственное дело. И вдруг за плеском воды Женя поняла, что на кухне стало тихо и кроме неё там только папа. Он собрал остатки тарелок и поставил рядом с раковиной:

— Можно я тебе помогу?

— Спасибо, — прошептала Женя. — Мне не трудно.

— Мне тоже.

Папа постоял немного молча, глядя, как Женя оттирает тарелку от жира, и вдруг отчаянным голосом сказал:

— Женя, я трус. Прости меня... если сможешь.

Женя выронила тарелку.

— Мама говорила мне, что ты не хочешь меня видеть, не хочешь разговаривать... Я много раз собирался приехать и просто посмотреть на тебя — чтбы ты сказала мне сама, что я тебе не нужен. И так ни разу и не решился. Боялся тебе навредить... а навредил тем, что так и не приехал. Я думал, что тебе хорошо с мамой и... без меня.

Женя молча глядела на него, не зная что сказать, и не замечая, что вода бежит и бежит из крана впустую. А папа ходил туда-сюда по кухне и сердился сам на себя:

— Я виноват, Женя, ужасно виноват. Если бы я был решительнее, у нас бы всё было по-другому... А я трус. Плохой из меня отец.

— Но ты же приехал, — вдруг сказала Женя.

— Приехал, когда позвонил Толя и рассказал про коробку. А иначе... может, так и не решился бы.

У Жени вдруг что-то сжалось внутри, как бывает, когда несёшься на карусели. Холодный комок подкатил к горлу.

— Ну и пусть коробка, ну и пусть! — закричала она и почувствовала, что плачет. — Они не должны были так... Они не должны были врать, вот!

Она сама не знала, как посмела выкрикнуть это «врать». Про маму, про бабушку! Но когда она это сказала, стало легче. Комок внутри стал разжиматься.

— Они врали и тебе, и мне! Врали, врали! Хотели как лучше для себя... удобнее. Да, удобнее! А что мы с тобой не можем поговорить...

Тут Женя уже расплакалась окончательно и дальше ни слова выдавить не могла. Она стояла, схавтившись руками за край стола и жмурилась изо всех сил, но слёзы всё равно бежали и бежали. А потом почувствовала, как её усаживают на табурет. Папина рука (а чья ещё-то) легла ей на запястье:

— Ты не очень сердишься?

— На тебя я вообще не сержусь, — буркнула Женя и шмыгула носом. — Я на них сержусь. Очень-очень сильно.