Я нахожу свидетелей защиты

Всем добрый вечер, чудесной погоды, у нас уже лето и цветет черемуха, запах обалденный А я присоединяюсь - впервые - к бессрочному флешмобу Марики Вайд   https://author.today/post/498961  

Помимо писем была у меня другая тайная жизнь. «Читайте!» – призывал архивариус, глаза его были пусты и прозрачны, и я читал.

Поначалу я брал книги от скуки, затем, чтобы отыскать сказку для Анны. А там – втянулся, страсть к чтению поглотила меня с головой. Я открывал тома и залы наугад, каждый фронтиспис был дверью в дом со своим интерьером, полки сменялись полками, стеллажи – стеллажами, я воровал ключи у Листоедова, таская старинные книги одну за другой; насытившись, возвращал на место.

Страны, века, эпохи, канувшие в Лету миры с их историей, обрядами, покойниками, - мне открывался новый, непознанный горизонт, я спускался в глубь тысячелетий все ниже и все безвозвратнее. Отнюдь не сразу, но делая одно открытие за другим, я познавал, что мир не замкнут в городское кольцо и на одной истине, что грех – понятие относительное, и что создатель, изрядно поплешивевший со дня сотворения мира, зачастую сквозь пальцы смотрел на неразумных своих детей. Что истина, в конце концов, только стрелка в часовом механизме и зависит от вращения Земли, но еще больше – от банального времени суток. 

Это - пропасть, и она манила меня и пугала одновременно. Утеряв одну истину, я искал опору в другой, третьей, но находил в полусгнивших книгах разных эпох сотни правд и тьмы законов. И редкие из них были неразумны или неправильны. Оберсваль принял за божественное уложение десять заповедей Синайской горы и укладывал в прокрустово ложе всех, кто недопонял или перерос, и укорачивал, удлинял, впечатывал в лоб клеймо: извращенец.

А я нашел свидетелей защиты, как один шептавших из бумажного праха: истина – часовая стрелка, Антон, но кроме истины есть еще факты…

Но если так, рассуждал я, единственное, что мне остается: не навязывать свою истину остальным, - и удивлялся, как проглядел Оберсваль дом за больничной оградой.

Когда бремя становилось невыносимым, я бежал к конвоиру, Вано. Тот просматривал страницу, молча возвращал книгу.

«Ну что?» - волновался я.

Он пожимал плечами:

«А что мы можем сделать?»

И углублялся в какие-нибудь «Математические головоломки», у него была своя истина. Я оставался один на один с знанием.

Я не осмеливался поделиться открытием с Анной, плел ей сказки, но и сказки, читанные с детства, не узнавал. Оберсваль разделывал искусство, точно мясо, паковал в целлофан, ставил печать: съедобно, не противоречит общественной морали. Запасники музеев, архивные шкафы, замкнутые на ключ, беллетристика, поделенная по половому признаку – для женщин и для мужчин, - то там, то сям торчало ветхое бельишко, которой Город прикрывал природную Адамову наготу, отличную от наготы Евы. 

Когда мы встретимся, - а мы ведь встретимся, Анна, - за полосою яблонь, в нашем старом раю я расскажу тебе, что не было ни Евва, ни Адамеи – этих выкидышей постфрейдистской фантазии, – а были Ева и Адам, и были они женщиной и мужчиной, и разными сотворил их Иегова, но дал им общий язык, дабы понял Еву Адам, и поняла Адама – Ева.

Ты говорила, что бессмысленна легенда о яблоке познания. Анна, смысл есть, он в том, что яблоко ели – двое, и, вкусив, уразумели они, сколь различны, и поняли, что только объединившись, могут творить…

Понимаешь, Анна, создал бог заповедник: вселенную, сотни вселенных, миллионы планет и рай, где каждой твари - по паре, как в зоопарке, но главная игрушка – в двух экземплярах – мужчина и женщина – марионетки для скучающего Саваофа. А эти двое – слопали яблоко. И бог изгнал их на Землю – может, в гневе, может, как добрый отец понимая, что отроки подросли, и не пора ли им строить собственный мир, свой заповедник, крохотный, всего лишь с планету – но собственный. И яблоко было предназначено им двоим: Еве, Адаму, - так же, как они были предназначены друг другу, потому что детям нужен отец до возмужания, а потом: где ты, Ева? где ты, Адам? – и только в наигорчайшие минуты: где ты, Господи? почто оставил меня? И пусть у Адама было (как водится) две жены, но первая, недоброй памяти Лилит стала бесовским духом, пожирающим по ночам мужчин, и тогда создал бог женщину – не из глины, как Первую, а из Адамова ребра – нижнего, что между сердцем и фаллосом. Лишь потеряв часть себя, любит Адам.

 

Анна! 

Весной разбухает глиняное чрево земли, коты до одури орут на крышах, голуби, голубки брюзжат на разные голоса, - Анна, весной мужское начало соединяется с женским, и то, что мы делали, – не грех, не извращение. Как миллионы женщин и мужчин до нас, мы поддались на древние чары – более древние, чем этот город, изгоняющий любовь как беса – или постыдную болезнь.

Я понимал, что ей понадобится мое знание, копил его, как скупец, строил исчезнувший, дооберсвальский мир, от корней до верхушки сплетенный из двух начал, и сотни, тысячи вызванных мною свидетелей показывали одно.

Я наблюдал, как приходили в упадок города, рушились царства, как на крови или бурьянном пустыре возникали новые государства; менялись нравы, законы, обычаи. 

Борьба за женскую особь, лукаво выжидающую в стороне, борьба за право оставить семя в самочьем лоне. Ничем не обусловленный матриархат, кроме наследования ребенком материнского имени. Да и мог ли он наследовать имя отца, если в те полузвериные времена отцом ребенка считался вольный ветер, задувающий в подолы тамошних девушек, подолы из плохо обработанных звериных шкур? Но поверим, что когда-то она была – торжествующая грузная мать, довлеющая над миром. Инстинктивный набор обычаев сохраняет целостность племени, где ребенок – общее дитя всех мужчин, и где мать – общая женщина, женщина всех мужчин, - дает отпрыску имя.

Древние цивилизации – мужские цивилизации, понуждающие самку к покорности. Мужские каноны, двойная мораль – для мужчин и для женщин. Пряжа Пенелопы и блудное дитя Одиссей, тоскующий по венчанной в чужих объятиях. Греческие затворницы, гинекей, - и блудливые, чье продажное имя на стенах – под ценником. Два женских имени на весь античный, мужской, мир: Сапфо и Аспазия, - поэтесса-лесбиянка - кончиками грудей к женским грудям – и гулящая – два имени на целый мир. Сказка-предупреждение для мужчин: разбойничий амазоночий лагерь – легендарная Фемискира – мужененавистницы с выжженной левой грудью, уроженки Лесбоса, воровки девчонок, фурии окрестных деревень, в которых, покинутые, выли женихи, и ветер, разбежавшись в пустых домах, гасил в очагах угли…

Тонный мир трубадуров – ярых бородачей в провонявших потом камзолах – пояс верности для Прекрасной Дамы – лоно, замкнутое на ключ. Красные костры средневековья – взметнувшиеся к небу огненные языки на плечах и бедрах колдуний. Их внучатые племянницы – косоглазые женщины с евиным очерком скул: фаворитки, царицы, воительницы, – задний план эпохи под самым торжественным названием - Возрождение. Клио – вопреки имени – рядилась в суровое мужское домино.

Два лагеря. Палатки в бранном поле. Два дерева, сплетенные корнями, стволами, ветками, - мы так близки, что душим друг друга в объятиях.

По весне – половой зуд или половой зов

древний ветер

пульсация зноя

твердь земная, круглая, точно плод.

Сорви его, словно яблоко познания.

Рядом Ева – древняя, юная, – не ей ли ты шепчешь – вопреки логике, обстоятельствам, вопреки неуемной, неумной гордыне: ты меня любишь?

Сквозь плетение рук, ног, переплетение волос и поцелуев, нагая неумелая Ева учится говорить: люблю.

Город одиночек https://author.today/reader/318922/3148408