Субботний отрывок

Возможно, мне кажется, что в ленте новостей "Субботнего отрывка", берущего истоки от Марики Вайд, стало меньше. Тем не менее, я, вывалившись в сеть из безинтернетной сельвы, пытаюсь запрыгнуть на подножку уходящего поезда с фрагментом из "Посольства принца-лебедя".  Это первая история из цикла "Кельтская плетенка": четыре повести, сюжетно переплетающиеся друг с другом, а отрывок - первые два эпизода. Три силы претендуют на власть над Ирландией, все они понимают, что находятся на пороге великой войны. Грядет вторая битва при Маг Туиред, после которой мир никогда не будет прежним.

Сама повесть здесь https://author.today/work/330101

На самом деле автор в курсе, как оно все было на самом деле, если оно было, и было именно так.

Великий Фомор сидел в каменном кресле в своем диком саду, отгороженном от мира высокой стеной. Великий Фомор отдыхал и ждал.

Наконец речная заводь перед ним пошла рябью, затрепетали прибрежные травы, сетка серебряных бликов на воде колыхнулась, и на берег плеснула волна. Следом за волной на берег вышла белая лошадь.

Великий Фомор не сдержал улыбки, глядя, как она осторожно и царственно ступает по твердой земле. Кобыла-келпи1 подняла к солнцу красивую морду и встряхнулась, и заржала, словно засмеялась от удовольствия. Облако алмазных брызг на мгновение скрыло ее, а из облака вышла женщина в зеленом платье, с длинными влажными волосами, в которых запутались мелкие ракушки и чешуйки тины. Подле Великого Фомора стояло для нее другое каменное кресло, а на столе ожидали гостью сливы в вине, в дорогой серебряной чаше.

Женщина-келпи забралась в кресло с ногами и сразу взяла сливу. Положив ту в рот, она вопросительно посмотрела на Великого Фомора. Его лицо было из грубой мешковины, один глаз нарисован, а второй обозначен двумя грубыми стежками крест-накрест.

— Побудь со мной, пока не высохнут твои волосы, — предложил Великий. — Я помню, ты любишь сливы.

— Я и тебя люблю, и побуду, если ты расскажешь мне что-нибудь интересное, полезное или приятное.

— С удовольствием. Хочешь, я вспомню, как я впервые увидел тебя? Ты вышла на берег в обличье лошади, вокруг тебя лился молочный свет, ты так ступала, будто бы в твоих ушах звучала музыка, и ты едва сдерживалась, чтобы не пуститься в пляс. И я влюбился. А потом, когда ты вышла на свадьбу в обличье белой лошади, с женщиной в зеленом, сидящей у тебя на спине, я некоторое время гадал, на ком из вас я должен жениться.

— Ну да, — сказала келпи, изящно облизывая пальцы, — фоморы ж могут размножаться с кем и с чем угодно, причем так, что сразу и не придумаешь... Ты и не ведал тогда, что я могу быть обеими одновременно?

— Я догадался. Тогда же я просто хотел увидеть, как ты ешь сливы.

— Прелестно, душа моя. А как оно вообще в мире?

— Не буду лгать тебе, моя радость, в мире тревожно. Мы, люди и дети Дану стоим — каждый против двух других, и всяк хочет эту землю только для себя.

— Как обычно, — уронила келпи. — Вот поэтому я предпочитаю воду. Из воды мы все вышли и в воду вернемся, кто раньше, кто позднее. Ллир никому не враг.

— Я бы даже не усомнился, — язвительно сказал ее муж, — если бы он сберег доверенное! В том, что Ллир всем друг, я вижу определенное неудобство.

— Ничего не поделаешь, Ллир — тоже сын Дану. Если каждый будет играть против двух других, все проиграют.

На каменный стол меж ними сел черный дрозд, посмотрел, попрыгал, открыл клюв и проскрежетал:

— Среброрукий грядет, смерррть рядом скачет! Ярррркая смеррть! Крррасивая!

Келпи бросила в него сливовой косточкой.

— Почему ты его терпишь?

— Не обижай птицу, он мудрые вещи говорит.

Они помолчали, келпи поглядывала на мужа сквозь упавшие на глаза золотые пряди. Листва, пронизанная солнцем, бросала на них обоих трепещущую зеленую тень.

— Что там с пророчеством?

— Да лучше б я его не знал! — с сердцем ответил Великий. — Я, дурень, сделал все, чтобы его обмануть, но разве Слово Изреченное обманешь? В итоге только зря обидел Эйтлинн2. Все одно пролез к ней какой-то пройдоха и зачал ребенка. Ллир утверждает, будто то был сын Диан Кехта, и якобы он не мог его не принять, а дальше молодежь уже сами...

— Ты, я надеюсь, избавился от ублюдка? — голос келпи был холоден.

— Я сделал все, что диктовал мне разум. Я стар, мое тело пропитано собственным ядом, если мою тушу подвесить и рассечь, яд отравит землю на несколько миль... Я бросил ребенка, родную кровь, первого внука, в море, но море — ладонь Лира, а Ллир — Туата, и он предал меня. Дважды предал. Ребенок у них. Лучше бы я вырастил мальчика при себе, окружив его любовью, и если бы ему и тогда суждено было стать причиной моей смерти, по крайней мере в этом не было бы моей вины, и враги бы не ликовали. А теперь догадайся, зачем им этот ребенок3.

— Да, — сказала келпи. — Долго гадать не надо. Яркая, красивая Твоя Смерть рядом со Среброруким. Но и это дело — теперь ты знаешь, кто тебе больший враг. Как было спокойно, когда у них на троне сидел этот пустышка-Брес4. У Туата и зубов-то, считай, при нем не было. Среброрукий Нуаду благородный воин и славный король, — она искоса посмотрела на Великого, — но это, разумеется, не значит, что спорить с ним за земли безопасно. Пошлю-ка я, пожалуй, проклятие на голову того лекаря, что дал ему новую руку.

— Это ученик Диан Кехта. Да он ему, кажется, и сын. Другой сын, — добавил он на всякий случай.

— И тут Диан Кехт? Вот и славно, — келпи раскусила очередную сливу. — Смотри, как хорошо ниточки связались. И чтоб ты сам испробовал, каково своими руками свою плоть и кровь5...А повод они между собой найдут. Согласись, любовь моя, это даже справедливо.

— Я послал Фионнаклайне в Коннахт.

Если что-то могло вывести келпи из равновесия, то оно было произнесено.

— Великие Силы, но зачем? Моего сына?

— Если повезет, Фионнаклайне привезет нам мир и союз, если же нет, я вижу два исхода. Либо он умный и везучий мальчик, и он выкрутится. Если же он не выкрутится... то он не мой сын.

— Фионнаклайне слишком молод. Его истинный облик... не в обиду будь сказано, несколько наивен. Ну кто в наше время сам, добровольно превращается в лебедя?

Великий усмехнулся.

— Если он обращается в лебедя, значит, на этом стоит его вера, а на вере стоит сила. Для того, чтобы высвобождать силу, принц должен научиться чувствовать гнев. Он может владеть небом, а нам остается завидовать. Твои волосы высохли, жена. Твое время на суше истекло.

Келпи мотнула головой, оказавшись в вихре золотых волос, а вышла оттуда уже кобылицей, и, более не сказав ни слова, в чрезвычайном гневе бросилась в омут.

* * *

— Мама, а правда, придут фоморы и нас всех разорвут на кусочки, а после съедят?

— Чего тебя рвать, Мораг, дура, ты целиком в пасть влезешь! У них пасти большущие, от неба до земли!

Мать гоняла туда-сюда раму ткацкого станка и не вмешивалась, будто не слышала, как Эйтне заявила, что переоденется мужчиной и будет воином. Младшая нахлобучила на голову глубокую чашу и вскочила на лавку, размахивая игрушечным мечом.

— Буду ездить на колеснице и поражать всех копьем. И все будет мое без спросу, и папа будет меня больше всех любить!

Эйлинах дала дочери пощечину. Еще бы папа не полюбил ее больше всех, папе нужен сын-воин, но пока папа преуспел только в зачатии дочерей. А дочерей любят, когда их выгодно замуж отдают. И если так, то сейчас папа больше всех должен любить Эрин.

Папе вообще свойственно откусывать больше, чем он проглотить сможет.

— Не такие уж они и чудовища, — сказала от окна Эрин. — Туата Да Дананн приняли к себе королем Бреса, и все красивое сравнивают с ним, а тот ведь из фоморов. Киян, сын Диан Кехта, не погнушался Эйтлинн, дочерью Балора, и, я слышала, все между ними было по согласию. Их сын Луг — самый прекрасный муж на земле. Фоморы, наверное, таковы, как сами хотят.

— А я стану бардом, — промолвила Мораг. — Буду странствовать, слагать про героев песни и на арфе играть. И всюду для меня будет стол и кров.

— Ну да, — выкрикнула Эйтне злым обиженным голосом, подпрыгивая на обеих ногах, словно топтала тела поверженных врагов, — спроси Крэйбра, как его Брес-фомор принимал в царских палатах! Не больно-то ему понравилось.

— Ну и где теперь Брес? — не осталась Мораг в долгу. — Никто не смеет безнаказанно обижать барда!

— Брес просто зарвался, — попыталась объяснить сестрам Эрин. — Был бы он добрым и щедрым королем, Туата бы и до сих пор его терпели. А теперь у них снова Нуаду. И война.

— Нелюди меж собой бьются, люди только рады, — сказала на это мать. — Нам бояться надо, если они на нас с двух сторон хлынут.

— А ты кем будешь, Эрин?

Птицей, что взвивается в небеса, рыбой, стремящейся в глубины, травой, набегающей на холмы, утренним туманом, сгустившимся в ложбинах, тенью от облака, павшей на луг, и светом в разрыве туч. Плачем струны в вечернем воздухе или зовом рожка на рассвете.

— Эрин, — сказала мать из глубины темного покоя, — будет рожать королям сыновей.

Эрин украдкой вздохнула, опустила голову и снова воткнула иглу в полотно.

1 В шотландской мифологии келпи — водяная лошадь, столь прекрасная, что человек не может противиться искушению сесть на нее. Такую жертву келпи утаскивает под воду и пожирает. Автор полагает, что для бешеной келпи Ирландское море не преграда.

2 Балору, королю фоморов, было предсказано, что он умрет от руки своего внука, сына его дочери Эйтлинн. Подобно царю Данаю, Балор заточил дочь в пещере, но некто Киян сумел туда пробраться. Позднее, когда Эйтлинн родила сына, Балор пытался убить младенца, однако Эйтлинн удалось переправить мальчика к отцу.

3 Позднее Луг участвовал во второй битве Туата Да Дананн с фоморами и убил Балора камнем, брошенным с такой силой, что попал Великому Фомору в глаз, пробил череп и, вывалившись наружу, убил еще нескольких воинов. Луг почитался как бог солнца и света, он же был богом урожая и покровителем всех ремесел. Аналог Аполлона.

4 Брес — король Туата Да Дананн в промежутке между двумя царствованиями Нуаду, по происхождению фомор. Был избран править, когда Нуаду потерял руку в битве с племенем Фир Болг и по закону не мог больше исполнять обязанности военного вождя. Однако когда целитель Диан Кехт сумел дать Нуаду новую серебряную руку, великий воин вернулся на трон.

5 Бог врачевания Туата Да Дананн, Диан Кехт исцелял раны, а его сын, превзойдя отца, стал воскрешать мертвых, и был тем убит. По одной версии — из профессиональной ревности, по другой — за нарушение порядка вещей и закона природы.