Задумал я...

Задумал я книгу, или даже не книгу, хотя там будет сюжет. Но это скорее записи мыслей, воспоминаний, реального и не реального. Монолог, диалог. Без начала и конца...

Ромашки и прочие неприятности

Начну как придется, с чистого листа, с обрывка мысли.
Еду в метро, а когда шел к подземке, спускался по лестнице, видел людей. Одни тоже шли рядом или навстречу, другие стояли и продавали всякую ерунду. Женщины и даже мужчины предлагали купить лохматые букеты ромашек. 

Когда цветов много, большой тесный желтоглазый снопик смотрится некрасиво. Лепестки деревенских оракулов торчат во все стороны, стебли тонкие, а листья продавцы обычно обрывают. Небукетные у ромашек листья.
Мне стало жалко цветы, пусть бы себе в поле росли, или на обочине у дороги. Не продадут их сегодня до вечера и выбросят в мусор. 

И все что-то продают, продают, в электровозе оглушительно свистящей и скрежещущей  подземки и то пытаются, обложки на паспорт, пластырь, средство от моли. Побирушки ходят по вагонам. Вот молодая скрюченная, перекошенная. Я ее знаю, на самом деле она нормальная, только некрасивая, немножко даун. Часто едет со мной на последней электричке с Удельной. А живет в поселке за Зеленогорском. Но побирается на Невском у Думы, или в метро. А вот парень на каталке, он без ног, обрезаны выше колена. В форме спецназовца или ВДВ. На "синей ветке" он часто работает, ему хорошо подают и я тоже, всегда. Вряд ли он ветеран-афганец.

Вагон заполняется. Напротив меня садится женщина в розовой куртке, полная, неухоженная, коротко стриженая, сидит и спит совсем, устала, а ведь понедельник только, начало рабочей недели. Сколько ей лет, этой женщине, может, пятьдесят, или меньше, просто выглядит плохо? Вряд ли она заметила выходные: готовила, стирала, убирала, вечером смотрела сериал. Рядом с ней садится мужчина, плотный бородач с зеленым полиэтиленовым пакетом. Тоже спит. Седоватый, нищеватый, может даже и бомж, но чистый. Или работяга. Лицо одутловатое, глаза заплыли, наверно выпивает.

Мне выходить. Пересадка на станции Технологический институт. Ничто не напоминает здесь про теракт, никаких следов. И люди идут теми же тоннелями. Вот и я стою, жду поезда, на том самом месте, где кто-то умер. В луже крови. Кто? Мужчина, женщина? Зашли в метро на двадцать минут и остались навсегда. Ушли из дома, может, зпоссорились с домашними, не попрощались с любимыми, не сказали главного.

Перрон отмыли от крови и я стою на этом месте. И вокруг люди. Смеются, положенные дни траура прошли, все уже и позабыли. Зачем о плохом помнить?
Зачем было замечать соседям того парня, который приехал в Питер из забытого Богом аула, жил нелегально, работал дворником, или еще кем-то, а потом надел на себя рюкзак с бомбой и сел в метро напротив молодой девушки. Она выжила, но у нее теперь нет лица.

Зачем нам, радостным и светлым, помнить об этом? Говорить, писать? Расстраивать окружающих. Пусть живет девушка без лица, пусть наезжают к нам эти парни - камикадзе. Мы хотим видеть вокруг улыбки.
Ведь мир таков, каким мы его себе представляем. У кого-то радость и свет, у кого-то страдание и темнота.
У девушки без лица - темнота...

Настроение у меня паршивое. С утра. Я даже напиться хотел, но не стал. Это была бы еще одна вариация прятанья головы в песок. А именно из-за этого я и съехал в депрессию, что не смог убедить - прятаться нельзя.
Один человек, не тот что "мимокрокодил", а можно сказать друг, сегодня во мне разочаровался. И в моих книгах. Сказал: " Не буду их читать, пишешь ты про дерьмо. Прочтешь твою книгу и как в навозе поковырялся. Ты, как муха на говно летишь, а вон другие, как пчелки мед ищут. Надо писать так, чтобы пахло медом и розами"

Но я не буду писать про розы, если где-то в питерской квартире сидит девушка без лица. 

Я буду писать про Аушвиц и печи смерти, про грязные подъезды, в которых насилуют девочек, про семьи где беспробудно пьют и муж бьет жену на глазах у детей. Про тех ублюдков, которые подталкивают несовершеннолетних к самоубийству.

И я буду громко кричать про все это не для того, чтобы привлечь побольше читателей страшненьким, а для того, чтобы быть услышанным. Если один из ста прочтет и задумается, остановится, отвернет в сторону - значит, я кричал не зря.
Ну и что, что друг во мне разочаровался. Бывает. Это его право разочаровываться и обходить грязные навозные лужи. Его обувь останется чистой. А я куплю резиновые сапоги.

Но ромашки все-таки жалко, пусть бы росли в поле, вперемешку с клевером и колокольчиками, умывались росой. И трепал бы их венчики-солнышки теплый ветер. 

А если бы сорвали одну или две, чтобы погадать, пусть бы выходило всегда: любит, любит, любит..."