Милоты, говорите? ложками!

Всем доброй ночки! А я забежала, смотрю, опять флешмоб - уже в противопоставление кровожадному Не, я вообще белая и пушистая, крылья мухам не обрываю, животных, исключая человека, люблю А посему к мимимишному посту   Павла Маркова присоединяюсь вслед за остальными, нате, держите.

В райском вареве пузырился замес из солнца, пронизанной лучами листвы, побелевшего знойного неба, темного стекла разогретой воды, замеряющей глубину реки до придонной илистой взвеси… Разомлев, в развилке забывалась вивенка, коса расплелась, воротник съехал с ключиц, в просветах между пуговицами (с ними у нее велась непрерывная судорожная борьба) светилась туго натянутая на грудину кожа. Индейская ветка ивы колыхалась рядом с ее лицом. Анна рассеянно ловила листья языком, ртом – раскрытыми малиновыми губами, – я пригнул голову; впрочем, вряд ли она поняла, вряд ли приметила спазм томительных плотских желаний, исказивших мое лицо. Ее губы – на горлышке пивной бутылки – глотнув, я заставлял приложиться к бутыли Анну. Ее горло, когда донельзя запрокинула голову:

«Дерево. Какое высокое! А вот если с размаху и со всей высоты – на нас?»

Ее горло – выгнутая лебединая линия – если бы к изгибу – жадным сухим ртом… я снова стремительно пригнул голову. С грубоватым смешком бросил:

«Ну… это уже судьба».

Она смутилась, словно я не хохотнул, а ругнулся, поспешно, отрезвляя себя и меня, заплела волосы, до ключичной ямки застегнула мильфлеровый воротник, нацепила очечки. Благовоспитанная студентка. Безмятежный взгляд сквозь стекло. Церемонное безразличие, старательная отстраненность, ногти, обкусанные до мяска. Ни слова, ни жеста, ни прикосновения. Я ломал голову, пытаясь ее понять. Зачем я ей? Для чего эти свидания? Что ею движет? Благие намерения? миссионерский порыв? желание направить овцу на путь истинный? Или греют ей душу маленькие вольности, двусмысленные, как слово «друг»?

Не могла же она забыть?..

О, я корректен – ни словом, ни взглядом, – я тих, робок, но… не могла же она – забыть?!

Я не мог спокойно смотреть на ее руки, обнаженные до локтя предплечья под закатанными рукавами, красные глянцевые губы, горло, линию плеч под рубашкой, на тонкие колечки на высокой шее – так и манило прижаться губами или дунуть, и я дул, она оглядывалась – отшатывалась – или же клонила голову, отделывалась смешком… Ни слова, ни жеста, ни прикосновения.

Как старательно она избегала случайных касаний – словно я заразен, словно я чумной или у меня стригучий лишай. Изредка я перехватывал ее взгляд – искоса, исподволь вивенка изучала меня, в раскосых глазах читались любопытство, смятение и… стоило мне поймать ее взгляд, как она отворачивалась. Порой я остро жалел, что рядом нет близнецов – уж они-то разложили бы все по полочкам.

А потом через слово пошло: Лали. Лали – то, Лали – сё, мы с Лали, скоро я и Лали уедем. Как нарочно меня изводила.

Ночь, поезд. Двухместное купе, диванчики под белыми простынями.

Что их связывает? – думал и думал я. – Девичья дружба? нежная девичья любовь?

Я грыз по ночам подушки, у нее вкруговую, до полукруглых лунок были обкусаны ногти, но она беспечно чирикала: Лали, Лали…

Лали – губы в губы. Лали – рука на атласе кожи. Будто наяву я видел те ласки, которыми могли баловать… Увы! не внушали доверия ни склонность шлемоносца к смазливым мальчишкам, ни ее памятный собачий взгляд. Я не верил.

Едут. Стук колес. Все ближе Вивен – город, в котором нет места мужчинам, – а я навечно остался в садах, и так ли важно имя – Лали или кто-то другой, – если терпит меня, пока тих и скромен, так ли важно, если уйдет, а я останусь, так ли важно… И кроме минувших нескольких дней, да строк в дневнике, да тоскливой, отчаянной надежды – если ничего не останется от нас двоих, Анна?..

Я маялся и ревновал, и улыбался. Что это ты такой кислый, – спрашивала она и шла на берег отыскивать дырявые камни, у нее была дюжина подобных камней, но ей все было мало. Босой ступней она ворочала гальку, нагибалась, придерживая у плеча косу, выпрямлялась, отбрасывала косу за спину. С галечного дна попадала на песчаное, к лодыжкам поднималось облако рыжей мути – целое дымное войско клубилось следом за Анной, точно там, под водой, шла своя маленькая война, или извергались везувии. В глубоких местах подворачивала штанины к коленям – выше коленей – до линии подразумеваемых трусиков – невинное бесстыдство, – да еще поддергивала, чтобы не коснулись воды; с берега я смотрел на ее голые икры, бедра, покусывал травинку. Она не глядела, но вдруг притихла, съежилась, зашлепала к берегу; она так торопилась, что растянулась на ровном месте, волна накрыла ее с головой. Когда я ее вытащил - мокрехонькую, растерявшую куриных богов, – она хватала ртом воздух и таращилась, вода стекала с нее ручьем. Попыталась отжать штанины, отжать рукава, стояла – мокрая курица.

«Тебе просушить бы все это, – сказал я и стянул футболку. – Вот, возьми пока».

Она ушла в кусты, я бросал в воду галечник, стараясь не прислушиваться к шороху за спиной. Через минуту зашуршала трава:

«Я на кусты повесила».

«Правильно», – отозвался я.

Она села рядом. Мы не решались переглянуться. Утром она задрала джинсы по самые трусики, а сейчас прижала коленки к груди, обтянула футболкой и при каждом моем движении беспокойно одергивалась.

Моя голая грудь. Ее обнаженные белые ноги.

Я бросал в воду галечник, метил так, чтобы камень подскочил по поверхности дважды. Она следила, но невнимательно, сказала вдруг: «Какой ты загорелый». Я сглотнул.

«Хожу с Филолаем на пляж. У меня кожа темная, ко мне загар липнет».

«А мне, чтобы загореть, нужно облезть, как следует».

Белизна и перламутр. Не подставляй их солнцу, Анна.

«Филолай – он хороший товарищ?»

«Нормальный. Мы с детства друг друга знаем».

«И с детства спите друг с другом?» – спросила она, приложившись щекой к своим обтянутым футболкой коленям, не спуская косящего зрачка с моих губ. Зарозовев – но с долей изящного бесстыдства, в упор – но тщательно подоткнув под ягодицы подол. И эта смесь наивного бесстыдства – как у Дю – и диковатой стыдливости сводила меня с ума как ничто другое.

«Еще чего! – огрызнулся я. – Да я… у меня, если хочешь, вообще никого не было!» – и ощетинился, ожидая насмешки. Но она сказала: у меня тоже.

Я сглотнул снова. Лали, ночной поезд, ласки в двухместном купе, мои тоскливые фантазии…

«А Лали?» – спросил вивенку для верности. Она спустила колени, ответила: я тебе уже говорила, что она предпочитает мальчишек.

Ах, как вертелось у меня на языке: а ты, Анна?

Но она задрала подбородок, с вызовом сказала:

«Может, ты хотел с ней попробовать? А я тебе помешала?»

Я взвился:

«Да мне вообще на баб наплевать! Ты что вообразила? Думаешь, если я тогда тебя поцеловал, значит, я извращенец?»

Она подскочила:

«А вот об этом я вообще говорить не хочу!» – и ушла в кусты, позабыв одернуть футболку. На ткани отпечатался след мокрых трусиков.  

Все это и еще больше - в Городе одиночек