Стронций яростно выплюнул толстый шершавый сосок жены и уставился на неё самым строгим и осуждающим

...взглядом, на какой только было способно личико двухдневного младенца. Орать дурниной без передышки он не мог – и так горло уже першило. А эта дура знать дождалась тишины – и принялась за своё сызнова.

Сестрица уже шептала Стронцию, что с его женой не всё ладно. Что повадилась в хлев истории бездушкам рассказывать. Но он и сам часто со скотиной разговаривал – нёс, что ни попадя, потому как значения оно не имеет, звери они чисто интонацию чуют, их хоть хули по матери ласково да спокойно, млеть начнут да к тебе ластиться. Стронций потому на сестрины слова особого внимания и не обратил.

А вон как зря!

Молодка-то его мозгами, видно, ехать стала. Не бездушков она тут успокаивала мерными историями, а сердце своё мягкое да глупое. И не всем вовсе сказки о прошлом, давно похороненном да забытом, в слова выплетала, а двум конкретным самцам и только им одним. Вон увела их в амбар с кубусом, ото всех подальше!

Трёхлеток, схожий мордочкой со Стронцием, сидел и слушал её как будто – спокойно, даже рот разинув, привык, по всему видать. Мелкий, годовалый, всё норовил уползти в стог сена или на кучи кубусные взобраться. А Варда его ловила-ловила, а потом и вовсе грудь вторую оголила и в рот бездушку засунула.

Стронций запищал гневно и попробовал двинуть животину пятками, но жена защитила кутёнка рукой, да ещё и пальцем погрозила внушительно. А потом взялась за своё, совершенно серьёзно обращаясь к белокурому трёхлетку, которого породило её лоно:

– Друиды, Гаврошка, они – учёные. Самые учёные из людей – это друиды. Так было когда-то очень давно. Да не тут, а на далёкой-далёкой другой планете. Поначалу там вовсе никаких людей не было, боги одни. Боги – это такие, которые какое хочешь колдовство сделать могут, да не из учёности, не потому как природу поняли да с ней управились, а потому, как захотелось им – и сами они ту природу переменили. Что хочешь, в общем, могли. Вот один из первых богов и придумал, как людей сделать. Из обезьян. Это такие животные там водились, их раньше другие боги придумали. Про обезьян ты не поймёшь, верно. Я и сама не понимаю.

Стронций сморщился. Бездушик неразумный он не только про обезьян, он вообще ни про что не поймёт. Баба-то мозгами повредилась от лютой жизни совсем.

– Вдохнул, стало быть, тот бог, коей Мастером себя кликал, в животину страшную, кривую да волосатую, частички свои, души то бишь. И стали они людью, как мы с тобой и твоим братом.

Стронций хотел за голову схватиться, да руки ещё толком не слушались. Вовсе жёнка плоха оказалась. Эх, раззява он пустопорожняя! Отмахивался от сестры, нос воротил. Делами своими важными занимался, покуда таковская муть в мозгах у супружницы сладилась.

– Поменялись с лица, – сомнамбулой продолжала свою дурь Варда, – хорошеть начали. Шерсть с них слезла, ум какой-никакой появился. А бог тот, Мастер, он стал самых лучших в учение к себе брать. Говорению их обучил попервости, после повадкам своим. Знания дал им, какие сам уж скопил к тому часу. А дальше начал с ними вместе исследовать, уже как будто бы на равных. Посылали друиды от себя посланцев в племена дикарские, токмо от животного жития отошедшие. Чтобы какую-никакую науку передать да знания. И помаленечку те также стали меняться, житие своё перестраивать. Долго так оно тянулося. А в ту пору, Гаврошка, не куковали век от веку памятные в разных телах. Про то я тебе уж говаривала. Проживали жизнь одну, а как тело дряхлело или иным каким манером в негодность приходило, души уходили под землю. Это не какмо в марево, Гаврошка. Марево оно душу губит, пожирает её, равно как всякую другую какую штуковину. Мареву оно всё одно к одному. Тогда же души они под землёй забывали свои прижизненные горести, и попадали оттель чистыми, беспамятными, поначалу в город такой Рай, а дальше – в новых дитятей. И были те дитяти попервости глупые совсем, ничего про жизню не ведающие. Ну вот равно как ты сейчас. Скапливали новый опыт и память. Вот я тебе потому и рассказываю всё. Чтобы память у тебя набралася. И стал ты, как мы. А может, и лучше во сто крат. Тебя выучу, брата твоего выучу. Ты, Стронций, не смотри на меня с такой лютостью, – вдруг сказала Варда, и с вызовом глянула в мужнино крохотное лицо. – Плуг таскать выучаешь их, овощи подземные вырывать выучаешь. Так что ж и душевности их не выучить?

Да как же их выучить, горе ты луковое, коли нету у них тех душ отродясь?

Стронций с досады так десны друг о дружку тиранул, что в глазах потемнело. Забыл, что зубов нету.

Жене его было почти пятьдесят, когда воцарилось на Друидии лихо, погубившее всех и вся, выживающих досель погубившее, надо думать, и того хуже, чем тех, кто сгинул с тех пор в ядовитом мареве. В ту давнюю пору они с Вардой знакомы не были. Стронцию было всего только пять годиков, и обо всём, что прежде считалось нормальным, знал он только из книжек, да от других. Меньшая сестрёнка Стронция – из последнего поколения душевных детей. Была вот у матери сестра, ещё в Северных Травниках, кои для Стронция вовек останутся эдаким идеальным сказочным краем. Сынок у ней народился без малого на месяц позднее Антры. Кутёнка того Стронций и по сей день из головы выкинуть не мог, потому как переживала тётка зело. Рос малец странным, не чета Антре. Сестра, как бегать споро наловчилась и почти что и не падала ползком, уж и говорить начала помаленьку. А братка двоюродный всё слюни пускал да глядел без разумения вовсе. И много таких тогда народилось, повальная беда вышла.

Поначалу считалось, что всё новое поколение получилось хворое, со слабоумием каким. Воспитывать их пытались, лечили. Процедуры всякие делали, гимнастику для тела да разума. Чарами силились помочь.

Десятки лет потребовались, чтоб признать, что никакие то не дети уже были, а животина. Долго смириться не желали.

Даже когда призраки умерших, что пропадать прекратили, а токма незримые промеж живых мыкались, изловчились контакт установить, даже когда вывели мудрецы Друидии, что не вдыхают более новорождённые душу чистую с первым глотком воздуха, всё отказывались дитёв родных бездушками неразумными признавать. Всё на что-то надеялись.

Бабы вскоре совсем рожать бросили, чтобы с ужасом таким не столкнуться. А для душ, меж тем, придумали перенос, чтобы подселять, значицо, умерших в новые тела. Только кто ж согласится по воле своей дитё чужим людям отдать? Уверовать, что не их оно, что кроха невесомая душу взрослую, умудрённую приняла, помнит всё из завершённой жизни, словно бы только тело сменила?

Сперва запретили по-законности бабам аборты совершать, тем, кто по недосмотру понёс ребёночка. А после обязали всякую рожать для умершего в течение трёх лет опосля наступления первых женских недомоганий.

Потому как росло число неприкаянных душ. Кто беременную в дом брал, где старик али старуха есть хворые, для парного переносу, а кто и призраком при родильных домах в незримых без зеркала очередях куковал, ожидая переноса отложенного. Марево тогда ещё не лютовало, не гинули души без оболочки, могли и обождать, да не вечно. Коли б закон не ввели, состарились бы бабы неразумные, жадные до своего тела, и сгинули бы все Друиды ещё сколько веков назад.

Стронций уже взрослым был, когда детёв, для переноса не использованных, официально признали животиной. В хозяйстве помаленечку стали приспосабливать.

На мясо пускать ох как не скоро принялись. Жуть как мешала схожесть с людью душевной. Века с полтора за такое порвали бы толпой на площади. Стронций и его сестра Антра, последыши, значит, не понимали толком, почто некоторые голодают временами, чтобы бездушков прокормить? Животину ведь жрали, потому она и закончилась вся, животина-то? Коли б пораньше докумекали бездушками питать, может, сохранилось бы что. Животина на Друидии разная водилась, вся полезная, а когда и милая сердцу даже.

Только крепчало марево. Взялось разъедать пространство вне населённых пунктов. Тогда всюду купола возникли колдовские, защитные. А меж ними проложили пути, словно бы коридоры.

Только поле то скорше ресурсы планеты взялось расходовать.

Как появились первые дыры на путях, взялись заново друиды думу думать. Женка Стронциева верно бездушку говорила – были друиды когда-то все как один учёные зело, сноровистые до выдумок. Это последыши уже толком не обучались, потому как поважнее дела нашлись в разрушающемся мире. А кто успел до беды лютой пожить, сохранили знания да множили их, как прекратили помирать с концами. Подрастали, тело новенькое осваивали – да продолжали работу, дабы спасение какое найти.

Только не было его уже того спасения. Исходила на Друидии магия, а планета-то непригодная, всё на ней одним колдовством и держалось, да недодуманным. Не производило оно ресурсы, а тратило их только. И как сгинул Мастер-создатель, всё полетело под гору, и беда только набирала ход, год от года скорше.

Потом было Единение Жизни первое, сократили количество городов. Семья Стронция тогда в Милонову долину перебралась. Там он и Варду повстречал, да выпало так, что были их тела примерно одного возраста. И сошлись они на века, хотя Стронций до того с кем только не живал так и эдак.

Варда всегда была деловитая, к дури не склонная, покладистая. Горе у ней стряслось, семью всю – дитёв, сестру да родителей с дядьями да их жёнками – марево всмоктало, потому как продырявился купол в их деревеньке. Спасли Варду одну из немногих. И стала она тиха, слова поперёк не скажет, поучать не берётся последышей, что ох как выводило от всякого. Потому как последыши – они, может, и не такие учёные, зато к выживанию более склонные. Не знают другого, вот и не воют, а дело делают. Стронций и не представил бы до Варды, что сможет не из последышей женку себе избрать, да жить с ней в ладу и мире.

С тех пор стала Варда неотъемлемой частью их семейства. Вместе с ними из Мелоновой долины в Мастеру́ перебралась с последним Единением Жизни. Вместе с ними трактир на Северо-западном Мастеровом пути помогала поставить да пахала, как проклятая, с мужиками наравне. Тогда ещё Антрин благоверный был, но рук попервости всё равно не хватало. Солдаты, как войной на Пик пошли, что ни день толпами у них селились. Так, что даже в услужение из Мастеры́ девок набрали, да пару рукастых парней посильнее.

Они все с концом войны в город вернулись, и Улий сестрин, дурак-дураком, повёлся на расцвет послевоенный, и тоже слинял. А теперь неведомо даже, живой он там али нет. Потому как захирел город, ещё триста лет назад, когда порешили в семье сидеть лучше на дворе, да носу никуда не казать, внимания чтобы привлекать поменьше да разбойников, подобных гостям таким незваным, не манить без надобности.

К тому же, снаряжение их ветшало. Марево давным-давно коридоры на путях изъело, и ходить стало можно только с портативным снаряжением, а оно ого-го сколько магии зазря жрёт. В последний раз, как Стронций жену в город за переносом водил, едва и донёс её на двор дитятей. Накупил, дурень, чего ненадобно в городе, запасу на обратный путь не оставил достаточно. Потерял в итоге всё, чего набрал по недоумности, и чуть сам мареву душу не отдал, да жену не сгубил.

С тех пор и порешили в семье младенцев друг дружке по надобности рожать. Мужики стали жить подольше, покуда сила в чреслах оставалась, а бабы помалече – покуда кровили да родить могли.

Варда, как её тихому характеру свойственно, слова не сказала поперёк. Надобно – с отцом Стронциеевым на сеновал шла, надобно – работу мужицкую выполняла, покуда он али Дармод взрослели. Всегда была Варда покладистой да разумной. А тут вон какая беда!

Как же им сдюжить, ежели станут мозги набекрень съезжать? Может, дело в непонятной генетике, про которую бабуля заладила? Надобно бы Варду поскорее в ребёночка переправить, может, с головой у ней всё выровняется? Только как теперь? Он недомерок, бабуле трёх лет нет, сестра перенос уже четвёртый год ждёт. Нельзя матери и Варде в детёв, покуда бабуля не закровит, и Антра в теле новом не подрастёт.

Вот бы мать девку народила! Не зря же срам такой от разбойника снесла!

Стронций содрогнулся, на его крошечных членах проступил пот. Припомнил, пошто полез матушку из-под головореза вытаскивать. Коли до такого сраму в Мастере́ докатилися, то что же там деется?..

– Давай, Гаврошка, покажи, – отвлекла от недобрых мыслей Варда. – Покажи, чему уже выучился.

И она пристроила второго кутёнка в сено, а сама свободной рукой заискала в своём тряпье что-то по карманам. Потом достала кусок печенья драгоценного, что с таким трудом нынче мать выпекала. Показала бездушку.

У того жадно заблестели глазки, он потянулся, встал на ноги, словно и правда людь душевная. Протянул одну руку. А потом искривил чумазую мордочку и выдал:

– Дай! Дай! Мама, дай!

Стронций от этого «мама» аж затрясся, а у Варды-дуры слёзы выступили и сунула она печенье драгоценное в рот бездушному кутёнку.

Во даёт, баба!

Варда горделиво глянула на крохотного мужа.

Ну что такое с ней сталося, что совсем ума нет? Бездушка можно выучить всё время на ногах ходить, даже песни распевать человеческими словами. Организмом то он, точь-в-точь людь душевная. Горло, стало быть, к говорению приспособленное. И никакого чуда тут нету. Она ему сласти со стола таскает, обирая семью, которая ей столько сделала добра, вот кутёнок и повторяет то, что ему сулит заместо помоев сладость. Вон бабуля рассказывала, что водились ещё на Земле такие птицы летучие, попугаи, которых тоже можно было обучить за человеком слова повторять, и даже применять их к месту, всё больше чтобы жратвы какой лакомой выпросить. Только что-то никто недодумывался такую попугаю за дитё своё принимать али разумным каким считать созданием!

Эх, надо было Стронцию на последыше жениться, права была сестра! Кто вовек дитё душевное не рожал, тому попроще смириться с тем, что не быть таковым никогда более.

Потому как души у Мастера в серёдке чистились, былое своё оставляли да к новому житию приступали беспамятному. И что в том за радость? Иной и ста лет не протягивал, всякая хворь могла или случай какой совсем жизню отнять. Что в том хорошего-то? Что за радость нянчить кутёнка бездумного, что орёт, как бездушки-сосунки, без всякого разумения да понимания, плачет токмо, ежель в брюхе пусто или что свербит аль болит зело в теле? Как будто от крику того что переменится. Куда как лучше с душами стало, как перенос выдумали.

Не в бездушках беда, а в мареве! Вот про что бы бабуле думать, вот куда свои мозги учёные применить. С маревом надо бороться, марево одолеть, а не о детях «правильных» как в старину грезить. Много ли радости помереть да пропасть?

Коли б с бездушками так не носились, учёность на их «лечение» не растрачивали, глядишь, успели бы что выдумать и магию добывать. Брал же её откуда-то тот Мастер.

Стронций, правда, не совсем верил в Мастера. Может, и не было никакого такого мудреца да колдуна. Может, был то простой друид, что придумал перенос давным-давно, и оттого, что жил долго, стал он учёный. И не было меж ним и процветанием на планете ничегошеньки общего. Люди они же склонны всякие сказки выдумывать, когда начинаются беды. Вот и сочинили себе Мастера, что сгинул, и оттого погибель пришла.

Вот бы кто выдумал, как на ту далёкую планету Землю возвратиться.

Только ежель на дорогу до города надобно столько магии, что можно год жить не тужить, то сколько ж её уйдёт, коли в небо подняться и лететь невесть куда без конца? А может, и Земли той не было вовсе? Может, была когда-то таковой, как про Землю сочиняют, сама Друидия, а потом с ней первая какая беда сдеялась.

И нет вообще никакого толку в той учёности. И самой учёности нет.

Совсем затужил Стронций. А потом силёнки в его теле крохотном закончились, и он сам не заметил, как уснул у жёнки своей на коленях.

Трактир на Мастеровом пути - читать с начала