Крымская война, 1854, попаданец

Он - не матёрый, поживший мужик, битый жизнью и людьми, отслуживший и   отсидевший, отмотавший по командировкам и вахтам, знакомый со смертью и   предательством близких. Не чОткий пацан, выросший на улицах, и лучше,   чем алфавит, знающий, когда нужно бить, когда бежать, и с лёту   определяющий, кто есть кто.

Он - вчерашний мальчишка, студент, ещё   совсем наивный и твёрдо уверенный, что если хорошо учиться и не лезть в   неприятности, особенно в чужие, то всё у него будет хорошо! Пусть даже   не сразу.

А пока - 1854 год, Крымская война, и от него требуют как героизма, так и не забывать, что он, Ванька - раб!

https://author.today/reader/357689/3291609

Отчаянно скрипя и опасно вихляясь на извилистой неровной улочке, изрытой бомбами и щедро усеянной битым кирпичом, каменьем и разного рода сором, проехала узкая, запряжённая верблюдом повозка, в которой вповалку, с горочкой, лежат окровавленные, уже раздетые покойники, влекомые к кладбищу. 

Русская кровь, стекающая через щели повозки, густо пятнает грязную дорогу, привлекая мух. Запах от повозки густой, тягостный, выворачивающий нутро и саму душу, но более всего пугает не кровь и не запах, а спокойствие, с которым относятся к происходящему защитники и жители города. 

Перекрестятся мимоходом, отступят, если есть в том нужда, в сторонку, проводят недолгим взглядом, и, как и не было ничего. Жизнь, в её страшной военной обыденности, продолжается дальше. 

Светает, уже восходит красное, в цвет крови, солнце. Мортиры противника, заменяя редких, подъеденных в голодном Севастополе петухов, начали гулко ахать, пробуждая защитников и жителей города к бодрствованию. Стреляют нечасто, не то наново пристреливаясь, не то просто тревожа, напоминая о себе, о том, что город в осаде, будоража нервы. 

- Байстрюкам, - со знанием жизни продолжал рассуждать старикан, окутывая Ваньку клубом на редкость вонючего самосадного дыма, - и так-то в жизни непросто! Они, болезные, за грехи родителей своея жизнью отвечают, так-то!

Как уж там нагрешила давно помершая Ванькина крепостная мама, не имевшая выбора, Бог весть. Спорить он не стал, осторожно кусая чёрствый, тяжёлый, глинистый хлеб и сёрбая жидкую похлёбку, отдающую не то землёй, не то просто сваренную на подгнивших, подпорченных продуктах. 

- А ты, небось, рядышком с барчуком рос, - разглагольствует проницательный старикан, - Эт оно сразу видать! А потом, значица, повернулось всё иньше, и ты уже не наособицу, а как все, только што ещё хужей! Ты ж, малой, наособицу привык, высоко себя держишь, а народ, ён такого не любит. 

- Ты смиренней будь, смиренней… - ещё раз пыхнув, старикан задумался, - Да молись почаще, вот так вот! Николаю Угоднику самое первое дело, скажу я тебе… 

Он заснул наконец, но спал плохо, тревожно, и снилась ему всякая дрянь, да и что может сниться под нечастый, но всё ж таки пересвист пуль и баханье пушек, когда настоящее мрачно, а будущее, покрытое туманной пеленой, видится зыбкой тропкой на болоте…

Потому, когда на него уселся кто-то, он, не просыпаясь толком, среагировал резко, отпихнув вместе с покрывавшей его рогожей русского солдата…

… мёртвого. 

В обрывистом свете костра, горящего в десятке шагов от него, в мерцающих на ветру факелах, в неверном свете звёзд, под мертвенно-бледной луной, убитый, с мученически искажённым лицом, судорожно схватившийся за рукоять торчащего из груди ножа, страшен и одновременно сюрреалистичен, почти невозможен. 

А на Ваньку, ещё сонного и ни черта ни соображающего, навалился уже француз, бешено скаля нехорошие зубы. Сжимая одной рукой горло и пытаясь коленом удерживать Ваньку на месте, давя ему на грудь, свободной рукой он нашаривает тесак, сбившийся в пылу борьбы куда-то назад. 

Не в силах вдохнуть, не понимая толком, явь это, или сон, Ванька вяло и бессмысленно трепыхается, и наверное…

… но циновки под ними разъехались, и француз, пытаясь обрести равновесие, ненадолго отпустил горло, дав ему вздохнуть и опомниться. 

Судорожно хватая воздух и вспоминая свой недолгий, и, в общем, не слишком удачный опыт занятий смешанными единоборствами в секции при университете, Ванька, уже снова схваченный было за горло, ухитрился-таки сперва сбить руку, а потом, не иначе как чудом, перехватил её на излом.

Вышло скверно, и француз, имея ещё более низкий класс борьбы, имеет абсолютное превосходство в весе и силе, ну и, разумеется, в опыте сражений насмерть, в умении и привычке убивать. Он начал выворачиваться, напрягая все силы, и Ванька, чувствуя, что вот-вот проиграет, уже почти сдался, бессмысленно шаря руками по телу, пхаясь коленями и забыв почти всё, чему его успели научить в секции. 

Однако, кое-чему всё-таки научили… Когда француз, уже по сути одержавший победу, на какие-то мгновения оставил борьбу, снова ухватившись за привычный тесак, Ванька исхитрился-таки в отчаянном усилии перехватить вооружённую руку, резко, как только возможно, вывернуть её на излом, и перехватить тесак за отнюдь не бритвенной остроты лезвие. 

А потом, не слишком отдавая себе отчёт, он неловко не столько воткнул, сколько надавил на тесак, перехватив его наконец за рукоять и вгоняя в бок француза, снова и снова надавливая и проворачивая оружие. Конвульсивные дёрганья Ванька принимал за борьбу, и расковырял, наверное, весь живот уже мёртвому врагу, а потом, не вполне соображая, что делает, отбросил его с себя и откатился от стены, вскакивая на ноги. 

Встрёпанный, окровавленный, сжимая тесак, покрытый кровью, клочками французского мундира и кусочками мёртвой плоти, он пребывал в том пограничном состоянии, когда только бежать…

… и вперёд, или назад, право слово, не слишком важно!

Завидев французов, хозяйничающих на бастионе, и мёртвые тела оплошавших часовых, и назойливого, зудливого старикана Матвея Пахомыча, улёгшегося спать неподалёку, и теперь лежащего в тёмной луже собственной крови, с горлом, разваленным до самых позвонков, Ванька замер было, мельком глянув назад, на циновки, в которые можно, наверное, закопаться и пережить…

… а потом его будто что-то толкнуло, и он, обмирая от смертного ужаса, от неминуемой, уже приближающейся смерти, заорал надрывным хриплым голосом, изо всех сил надрывая связки.

- Тревога! Французы на бастионе!

После, на отпевании, он машинально крестился, подпевал молитве и бубнил, не вдумываясь в знакомые слова, лишь прислушиваясь с тоской к урчащемую брюху, зовущего его в ретирадное место, на вдумчиво посидеть и подумать. 

Но уйти сейчас, это… в общем, не стоит, и лучше бы крепиться… потому что полковой батюшка, он в зубы конечно не двинет, но промолчит, не заметив воспитательной унтерской зуботычина, а после ещё и епитимьей какой сверху припечатает, для исправления грешника, разумеется. К вящей пользе его, Ванькиной, души. 

У него, у священника, всё как-то очень ловко выходит, когда и зуботычины, и муштра, и бруствер, и сухарный понос из-за воровства интендантов, и всё, что делает армейское начальство, всё солдатской душе на пользу! Да всё с цитатами, с отсылками, да с молитвою…

… и попробуй, оспорь! 

Ванька, к слову, оспорить мог бы. Он и здесь, в холопской своей жизни, читывал не только азбуку и Вольтера, но и Евангелие, и в двадцать первом веке, благодаря воцерковлённой матушке, а потом и подростковому бунту против родительского диктата, знал о православии и Церкви много больше, чем хотелось бы. 

Несуразицу в речах полкового батюшки, самую грубую и постыдную притянутость за уши, он видит постоянно, то и дело ловя себя на мысли, что мог бы, без сомнения, с куда как большим успехом выполнять роль полкового священника, даже оставаясь в казённых рамках. Хотя, по его мнению, христианство и вот это вот всё…

… впрочем, язык он держит за зубами. Учён. Поправлять, показывать сомнения? Нет уж, результат-то, чёрт подери, известен, и это тот случай, когда предположение не нуждается в доказательствах.

С-сукин сын… против Веры Православной идешь!? Варится тебе, грешнику, за такое в котле, и черти калёным железом язык твой будут прижигать! 

А пока, в ожидании Суда Божьего, ждёт тебя Суд Человеческий, и…

… н-на, клеймо тебе, Иуде, на лоб, да ноздри рваные, да на каторгу. Ну или заточение вечное, «до исправления», в стенах монастырских, что, при здравом размышлении, ещё хуже. 

С каторги хотя бы сбежать можно, да и живут там какие ни есть, а люди, в монастырях же…

… отцы святые!

- Братец… - услышал он, - братец, помоги!

Не рассуждая, Ванька пошёл в сторону низенькой лощинки.

- Братец… - лихорадочно повторил обрадовавшийся его появлению поручик Левицкий, с кое-как перевязанной ногой, отчаянно захромавший навстречу, - помоги! Выведи к своим, а я уж…

- Боже… - хрипло каркнул попаданец, и, рассмеявшись безумно, вскинул винтовку к плечу, вгоняя свинцовую пулю в лицо офицера – так, как много раз мечтал…

Выстрел! – и лицо поручика будто разорвалось изнутри, и он стал медленно падать…

… а Ванька, вцепившись в него глазами, не мигая, старательно впитывает всё увиденное, и с него луковичными слоями стала оползать всякая наносная дрянь, всё быстрее и быстрее…

- Спасибо! – искренно, и даже, наверное, истово, сказал он, веруя как никогда, и Веря, что это – Божий промысел. 

Обоз тянется медленно, неспешно, так что Ванька прошёл потихонечку вперёд, разыскивая «свою» батарею. 

Это какая ни есть, а поддержка в случае чего, а может быть, и защита от произвола унтеров или офицеров, решивших отыграть дурное настроение на безответном ополченце. 

В одной из повозок он заметил знакомое лицо грубой лепки, и долго шёл рядом, вглядываясь в того, кто уже не будет никогда классиком Русской Литературы, оставшись навсегда первым русским военкором. Не больше… но и не меньше, но тоже – слава, и тоже – история. 

Чего было больше в этом жадном и странном внимании к убитому Толстому, Ванька, наверное, и сам не смог бы сказать. Сожаление и злорадство смешались таким причудливым образом, что разобраться… 

- Да ну его, - буркнул попаданец, и, оторвавшись наконец от телеги, пошёл вперёд, стараясь выбросить из головы мысли о судьбах литературы.

Это всё-таки не его мир…

… теперь уже – точно! https://author.today/reader/357689/3291609