Николай Некрасов в гимназии. Воспоминания Михаила Горошкова учившегося там вместе с ним

Мою книгу о Николае Некрасове можно прочитать на АТ: https://author.today/work/232172

Ниже воспоминания Горошкова

Михаил Николаевич Горошков (1821—1906) учился вместе с Некрасовым в 1832—1836 годах в Ярославской гимназии.

Воспоминания  М. Н. Горошкова являются единственным мемуарным свидетельством о  гимназических годах Некрасова, дополняющим автобиографические заметки  самого поэта. Они записаны в 1902 году преподавателем Ярославской  гимназии, краеведом, автором ряда работ о Некрасове, П. И. Мизиновым.  Местонахождение автографа неизвестно.

ГИМНАЗИЧЕСКИЕ ГОДЫ 
(в записи П. И. Мизинова)

В  гимназию я поступил, — передавал нам Михаил Николаевич лично, — еще до  преобразования ее из четырехклассной в семиклассную (т. е. до 1833  года). Тут и встретился я с двумя братьями Некрасовыми, Андреем и  Николаем. Оба они учились в одном классе, первом. Пробыл я с ними года  два. В обоих братьях сразу бросалась в глаза большая разница: Андрей был  вялого характера, часто казался он почти больным, учился по всем  предметам плохо. Бывало, учитель логики и российской словесности  Туношенский спросит его заданный Урок, а он флегматично отвечает: «Учил,  да не выучил». Что же касается до другого брата, Николая, то он учился  хорошо и часто сидел на первых партах. Ученики в то время ежемесячно  рассаживались на места по успехам: кто был успешнее, того сажали в  первые ряды, и Некрасов Николай, я помню, сидел около меня то на первой,  то на второй парте.

Мы,  товарищи, очень любили Николая за его характер и особенно за его  занимательные рассказы: все, бывало, рассказывает он нам эпизоды из  своей деревенской жизни (про Путилова и про мать). После, с годами,  Некрасова стали называть народным поэтом, но народным духом проникнут он  был еще и гимназистом на школьной скамье. Ездил я, помню, несколько раз  с ним в его деревню (Грешнево) на охоту. Охотник я был страстный.  Сговоримся, бывало, ехать с ним на почтовых, заедет он за мной и поедем.  Охотились мы за утками около Тимохина у Туношенского острова. Место  было тинистое, и часто прилетали туда даже дикие гуси. Раз, помню,  устроили мы охоту на волка. Крестьяне около Тимохина рассказали нам, что  видели волка за деревней. Не помню я только названия этой деревни, а  помню хорошо, что была она у самой большой дороги (Грешнево?); и  пустились мы за волком. Поле там было; волка увидели мы в шагах в сотне  от нас. Было с нами немного собак. Волк, как теперь вижу, перебежал все  поле и прямо к огороду и перепрыгнул его по направлению к лесу. Гнались  мы за ним, но недолго и вернулись ни с чем. У Некрасова в доме я  ночевал, но отца и матери его я не помню, знаю только, что отец его был  исправником и, кроме того, держал еще почтовую станцию по костромской  дороге (проходит около Грешнева). Вернемся, бывало, с Николаем с охоты и  вместе уснем в его комнате. Комнатка была небольшая, на левой руке от  входа в дом. Помню я и самый дом: небольшой он был, невзрачный, в один  этаж.

В  классах Некрасов, бывало, все сидит и читает, а в перемены что-нибудь  рассказывает нам из своей деревенской жизни. Не прочь он был, как и мы  все, пошалить в гимназии, но шалости его не были выходящими из ряда вон.  Постоянно носил он, помню, в левом кармане тавлинку с чумаковским  табаком. Маленькая такая была она, вроде эллипсиса, и ремешок в средине  приделан. В классе, бывало, вынет эту тавлинку, сам начнет нюхать табак и  других угощает. В пятом классе, помню, был урок Петра Павловича  Туношенского. Ходит Туношенский по классу, подходит к Некрасову, а тот  книгу читает да из тавлинки понюхивает. «Что ты, Николка,  делаешь?» — кричит Петр Павлович. «Нюхаю, Петр Павлович», — ответил  Некрасов. «Ах ты, негодный такой!» — кричит Туношенский, выхватывает  тавлинку и топчет ее сапогом. Некрасов хохочет:  «Ничего, — говорит, — завтра будет новая». На другой день, смотрим,  опять у Николая в руках тавлинка такая же, как и прежде. «Да откуда ты  достаешь эти тавлинки?» — спрашиваем мы Некрасова. «Откуда? Да я сколько  хочешь, хоть двадцать, их наделаю». И новую тавлинку опять как-нибудь  отнимет тот же Петр Павлович. Помню, раз из-за одной шалости чуть не  разыгралась целая неприятная история. Дело было в первом классе. Ходил к  нам в гимназию учитель немецкого языка, Иван Мироныч Федоров.  Собирались мы в гимназию рано, часов в восемь. Соберемся, прочитаем  молитву перед классом, и начинается занятие. Иван Мироныч делал всегда,  помню, перекличку учеников по журналу. Длинная книга была такая, этот  журнал! Начиналось спрашивание уроков. «Знаешь ли ты урок?» — обращается  Иван Мироныч к кому-нибудь из учеников. Ну, когда знаешь, то  рассказываешь и получаешь бумажку-нотату (для отметок). В этот раз, про  который идет речь, Иван Мироныч, помню, стоял у доски и писал немецкие  буквы. Около него стоял кто-то из учеников. Воспользовавшись случаем,  когда Иван Мироныч был занят, ученик смастерил линейку из бумажки и  подвесил ее к пуговице учительского сюртука. На линейке были написаны  стихи:

«У  Мирона на плеши разыгралися три вши: одна скачет, друга пляшет, третья  песенки поет, а четвертый таракан по всей плеши проскакал».

Иван  Мироныч не заметил за работой, как злополучная линейка со стихами была  прицеплена к его сюртуку. Все мы сидим, хохочем, а Иван Мироныч важно  расхаживает по классу с бумажкой. Наконец, как-то он догадался по нашему  смеху, в чем дело, вышел из себя, пожаловался директору Абатурову, и  нас многих хотели высечь. К счастию, дело обошлось как-то благополучно.  Секли тогда не часто, но все-таки секли. Если вина неважная, так высекут  тут же на месте, в классе. Позовут сторожа Алексея, придет он, станет в  дверях с розгами и по приказу начнет неприятную операцию. Но это еще  наказание было неважное: дадут два-три удара, и кончено! Ну, а если дело  поважнее, так операция производилась на заднем крыльце у колокольчика, в  который всегда давали звонок. Туда попасть уже гораздо неприятнее,  потому что тут секли «по счету».

Такие  проказы бывали нередко. Обыкновенно на учителей писались стихи. Раз в  пятом классе был написан пасквиль на того же Туношенского. Он тогда  преподавал риторику и логику. По первой было печатное руководство--  «Риторика» Кошанского, по второй были у нас письменные заметки на  основании объяснений учителя. На эти-то заметки, довольно трудные,  неудобопонятные, и были написаны приблизительно такие стихи:

«Туношенского  наука — учить ее скука! Лучше в … сидеть и на сибирское золото глядеть,  лучше вниз туда свалиться, чем Туношенского логике учиться!»

Кто сочинял такие стихи, сказать трудно, может быть, тут принимал участие и Некрасов.

Дисциплина  вообще у нас в то время была не особенно строга. Ученики и до начала  уроков, и во время их часто дрались. Помню один случай со мной. Стоял я у  открытого окна и смотрел на улицу. В это время подскочил ко мне Коська  Сукин и ударил камнем в лоб. Потекла кровь, поднялся везде переполох.  Дошла сейчас же весть о происшедшем и до Петра Павловича Абатурова,  квартира которого была тогда при гимназии; явилась жена его и какой-то  примочкой стала залечивать мой разбитый лоб. На сцену явился с розгами  наш Алексей, и Сукина немедленно высекли. Драка царила у нас не только в  стенах гимназии, но даже была обычным явлением и вне гимназических  стен: например, у нас были организованные бои семинаристов с  гимназистами. Сходились все перед началом боя у Спасского монастыря,  около церкви Михаила Архангела. Сойдутся, заспорят, начнется драка.  Приказчики из соседних лавок всегда, бывало, принимают нашу сторону, а  на помощь семинаристам приходят мастеровые — рабочие из-за Которосли.  Свалка, начавшись у церкви Михаила Архангела, заканчивается внизу  набережной на Михайловском поле. Бой велся всегда с соблюдением  известных правил: «лежачего не бить», «медными пятачками или чем-либо  вроде этого не драться» и т. д. Я помню, чуть раз не заколотили до  смерти одного мужика, у которого оказался старый медный пятак. Дрались  во время боя все без стеснения, потому что не присутствовало никакой  полиции, да и вообще о ней тогда мало было слышно. Эти бои были в наше  время, тогда, когда я учился в первом классе, после их почему-то не  стало, вероятно, они были запрещены.

Некрасов  участвовал вместе с другими и в тогдашних гимназических прогулках.  Большей частью гуляли мы в Полушкиной роще. Соберутся, бывало,  своекоштные ученики, воспитанники Сиротского Дома (Дом призрения  ближнего) со своим надзирателем, и все отправятся в рощу. Бегаем там,  играем в лапту и в городки. Когда подходишь из Ярославля к роще, то  поправее ее есть площадка, где и происходили игры. Тут, около площадки,  помню, была сосна, которая долго существовала и после. Соберемся мы  около этой сосны и стреляем в нее пулями из захваченных нарочно для  этого из дому пистолетов. И теперь, если только цела она, то в ней  сидит, вероятно, немало наших пуль. Гуляли мы и в осиновой рощице около  берега Волги. Теперь у Полушкиной рощи уже нет этой осиновой заросли,  вся она вырублена, и место расчищено, но в наше время она была еще цела.  В рощу ездили мы иногда на лодках, которые брали у перевоза в  Ярославле, иногда ходили туда пешком. Во время поездки в лодке распевали  мы песни, самая любимая, помню, была:

Век юный, прелестный,

Друзья, пролетит,

И все в поднебесной

Изменой грозит.

Лети стрелой,

Наш век младой!

Как сладкий сон,

Минует он!

Лови, лови часы любви,

Пока огонь горит в крови!

Как май ароматный,

Веселье весны.

Как гость благодатный

С родной стороны,

Так юность дней…

Вся радость в ней!

Друзья, скорей,

Все в жертву ей!

Затмится тоскою

Наш младости пир,

Увянет мечтою

Украшенный мир.

Пели все, кто хотел и кто мог петь. На обратной дороге из рощи  затягивали обыкновенно «Вниз по матушке, по Волге». Во время таких  прогулок в рощу нередко переезжали мы и на противоположный остров.  Теперь вид его не такой, какой был в то время: теперь тут устроен  лесопильный завод, навалены бревна и доски; в тогдашнее время тут все  росли дубки. Переедем, бывало, мы на остров и займемся окармливанием  рыбы. Из Заостровки молока достанем, рыбы наловим, теплинку разведем;  сядем около, бегаем, кричим и воображаем себя братьями-разбойниками.  Кипит и жарится на сковородке рыба; вдруг кто-нибудь поднимется и  кричит: «Надо посолить рыбу!» И в ту же минуту горсть песку летит в  сковородку. Рыбу, конечно, сейчас же выбрасываем вон и начинаем жарить  новую.

Наружность Некрасова помню до сих пор хорошо, — как живой, стоит  он передо мной: коренастый, небольшого роста, красивый по наружности,  остриженный, в своем форменном однобортном со светлыми пуговицами и с  красным воротником сюртуке. Впрочем, форма введена была у нас в гимназии  только с 1833 года, с тех пор, как преобразована была гимназия; раньше  Некрасов, как и другие гимназисты, ходил в обыкновенном черном сюртуке. С  Некрасовым пробыл я года два. Помню, переведен я был в шестой класс. В  петровки мы, гимназисты, разъехались по домам. Кончилось вакационное  время, снова собрались мы, но Некрасова уже не было. Куда девался он,  отчего прекратилось его учение. я не знаю. Никаких слухов о причине его  исчезновения между нами не были. После я уже не встречал Николая  Алексеевича. Стали после появляться в печати его стихотворения, и мне  казалось все странным, что автором их был мой школьный товарищ. Слыхал я  и про приезды его в Карабиху, но увидеть его мне не удалось. Брат его,  Андрей, учившийся с ним вместе в гимназии, умер еще гимназистом, но,  должно быть, не в Ярославле, потому что иначе эта смерть едва ли бы  прошла для нас, товарищей, незаметной, и у меня о ней сохранились бы  какие-нибудь воспоминания. Я хорошо помню, что у Некрасова была еще  сестра, должно быть, учившаяся где-либо в частном пансионе, которые  тогда существовали в Ярославле. Помню печальные похороны ее в  Воскресенской церкви; помню, как живую, в гробу. Я был в это время, если  не ошибаюсь, в пятом классе и в летнюю пору сам присутствовал при ее  отпевании.