Всем сыновьям посвящается

Сегодня День Сыновей

Этот рассказ всем сыночкам посвящаю. 

Разговор в поезде

Жизнь иногда сталкивает противоположности, вы замечали? Не просто позволяет "случайно соприкаснуться рукавами", а именно грубо, лоб в лоб, глаза в глаза, сталкивает двух людей, чьи орбиты не пересеклись бы, если бы не причудливая прихоть судьбы. 

Я вот уже с лишком тридцать лет работаю проводником в поезде Москва-Владивосток, и чего я только ни навидался за тридцать лет, хоть роман пиши и не один, причем и в жанре практической психологии, и детектива, и социальной драмы, триллера, ироничных заметок с толикой чёрного юмора. Всего и не упомнишь, столько было разного за три десятка лет. 

Но ту историю я помню особо. Обычно же как оно бывает, в одно купе покупают билеты три члена семьи, тогда всё понятно. А тут вот так совпало, что купе четырехместное, а людей трое, мама с сыном, и мужик левый, а четвертое место не продано. 

Тогда я проводником как раз служил двадцать-пятый год, когда, морозным январским утром, в пять утра в Москве, когда до восхода солнца оставалось еще часа два с половиной, прямо передо мной нарисовался громадный, метра два, косая сажень в плечах, мощный мужик, чью мощь не скрывала даже зимняя одежда (а лишь подчёркивала его габариты).

Билет у него был электронный, но он долго не мог его найти в своем мобильнике, нервничал, злился, агрессивно тыкал в кнопки, как будто они от этого лучше реагировать станут, и всё шипел себе под нос, что ему эта командировка не сдалась, что если бы не бабки, что где он, а где Владивосток, да еще на поезде трястись и в четырехместном ("Купили бы тогда ВИП, денег куры не клюют", бормотал он, и я тогда уже понял – проблемы с ним у меня еще будут). 

В общем, я уже было грешным делом стал надеяться, что он билета так и не найдет. Но он нашёл, видимо, судьба. Нашёл, прошел в свое купе, а я продолжал стоять у дверей в вагон и ждать следующих пассажиров. 

Тогда я и увидел ее. Ей на вид от силы было лет тридцать, вряд ли больше, а мальчишечке ее было тогда года четыре, и смотрел он на меня с природным детским любопытством. 

— Мама, а почему дядя тут стоит? Мама... 

В общем, вы поняли, у малыша как раз был почемучный возраст. 

Мать протянула мне два билета, заранее распечатанных; вынула их из специального кармашка в сумке. Эта женщина явно привыкла всё продумывать, ко всему готовиться заранее, планировать, рассчитывать.

Спокойная, интеллигентная, умная, самостоятельная. Кольца на безымянном пальце не было, но больше ее выдавал взгляд: цепкий, оценивающий, трезвый взгляд привыкшего во всём полагаться только на себя человека. 

Я сразу отметил, что у них места в том же купе, куда направился Амбал (так я мысленно назвал того мужика). 

Ох, огненное мне путешествие предстояло. 

Но контакт между противоположностями произошел не сразу. Сначала они даже не пересеклись, потому как Амбал был голоден и отправился прямиком в вагон-ресторан, где и завис почти на семь часов, успев за это время трижды поесть, и столько же раз устроить скандал. 

Вечером того же дня Амбал нашёл меня на посту и без прилюдий предложил мне денег за то, чтобы я нашёл ему место в другом купе. На мой вопрос, с чем связана такая нетривиальная просьба, Амбал заявил, что и часа не продержится в купе с "бабой и ее спиногрызом". 

— Этот зудила постоянно почемучкает, а она ни разу его не приструнила, всё время отвечает ему, возится, рассказывает ему чего-то, бубнят не переставая. Сил моих больше нет, отселите меня, иначе я назавтра сойду с ума!

Я бы и рад был ему помочь, да в чём смысл спорить с судьбой.

— Нет, — говорю, — свободных купе в поезде, а плацкарт...

Мужик побледнел, покачал обреченно головой и мгновенно ретировался. Явно слово платцкарт пугало его больше, чем перпектива терпеть почемучку (мальчика звали Сашенька, так мать обращалась к нему всё время, Сашенька) и его болтливую мамашу. 

Вечером, в одиннадцатом часу, я зашёл к ним, чтобы узнать, можно ли стелить постели. 

Амбал обереченно сидел на своем месте и на вопрос только кивнул, а женщина мгновенно поднялась и ответила:

— Да-да, пожалуйста, постелите, мне верхнюю полку, сыночке нижнюю, а то он у меня уже сонный совсем. Пора ему баеньки.

И тут Амбал открыл рот и огрызнулся, причем казалось, совсем без повода:

— Сыночке пора баеньки! Негоже с пацаном так цацкаться, иначе вырастет тряпка бесхребетная. И от его почемучек уже в ушах звинит, а ты все сыночка то, сыночка это, дура! 

Я, признаюсь вам честно, несколько растерялся от такой немотивированной агрессии, и тут заметил, что ребенок стоит прямо перед мужиком и смотрит не отрываясь на него как на диво дивное. 

Мужик это тоже заметил, хоть и не сразу, и огрызнулся снова:

— Чего тебе? Чего пялишься, сосунок? 

— Дядя, а почему ты такой злой? Тебя в детстве мама не любила, да? 

И тут как в немом кино, мы все замерли на своих местах: я при входе в купе, мать ребенка с подушкой в руках, и Амбал, который смотрел на ребенка так, словно увидел говорящую змею...

Я и представить себе не мог, какая реакция будет на эти слова мальчика у агрессивного, озлобленного, раздраженного мужика. 

И его реакция таки поразила меня до глубины души, а я достаточно повидал в жизни на тот момент:

— Да будет тебе известно, что мамы бывают не у всех детей, а бывает и так, что лучше совсем без мамы, чем вроде она есть, а рядом нет. И я не злой, просто достали твои бесконечные вопросы...

— У вас, дядя, нет детей, — серьезно констатировал ребенок. — И с вами точно никто не нянчился и не цацкался. Наверное, вам очень одиноко теперь. 

— Это еще с чего? — громко и зло спросил Амбал, и только глаза его внезапно заметно покраснели. 

— Вы ни с кем не дружите... У вас телефончик ни разу не звонил и сообщения не приходили. Мама говорит, это больно, когда всем всё равно...

— Твоя мама – дура! — резко сказал Амбал, и тут ребенок сделал то, чего мы все совершенно не ожидали: он спокойно подошёл вплотную к мужику, взглянул ему в глаза снизу вверх, и сказал:

— Моя мама родила меня пять лет назад, потому что поняла, матерью быть прекрасно. Папа мой не любил ее, вот он был дурак. Мама назвала меня Александр, чтобы никакие бури в жизни не сломили меня. В честь дедушки и Александра Македонского. Мы сейчас как раз к бабуле с дедулей едем в гости. Так вот, она дала мне имя... осознанно (это слово ребенок произнес медленно, по слогам). И ее не раздражают мои почему, потому что только так я узнаю мир. Любопытство присуще детям. А еще мама сказала, что, если орать на ребенка и игнорировать его "почему", то он вырастет подавленным и агрессивным. 

Дай обниму!

И малыш бесстрашно полез к Амбалу на колени. 

Мужик не сразу сообразил, что его на самом деле хотят обнять, а когда он осознал всю серьезность Сашиных намерений, то мягко отстранил от себя ребенка и пулей мимо меня вылетел в коридор, бросив на ходу:

— Можешь не стелить, не приду. 

Я всё-таки постелил все три постели, а потом, в первом часу, заметил, что Амбал, как засел в туалете, так там и сидит. Видимо, правда всю ночь там куковать собрался, а другим людям тоже в сортир нужно зайти. 

Стучал я ему, стучал, никакой реакции. Тогда я позвал на помощь Верочку, маму Александра... Макидонского. 

Вера пришла, сын ее на тот момент видел уже десятый сон, и сказала мне: 

— Вы идите, работы у вас еще много, а я попытаюсь – уговорить его выйти. 

Прошло полтора часа, и на обратном обходе я увидел в конце вагона Веру, сидевшую у двери уборной, всё также плотно закрытой, но прислушавшись, я понял, что они с Амбалом, которого она уже звала по имени, беседуют тихонечко. И если бы он ни заперся в уборной, я бы так и оставил их в покое. 

Хотел было уж их потревожить, но тут слышу, лёд тронулся, отодвинулась щеколда, вышел, а вернее, выполз мужик, глаза красные, осоловелые, будто бухал долго, дрожит как лист на ветру. Она вскочила, его за руку хвать, и как маленького, тихо-тихо что-то ему говоря, увела обратно в купе и за ними закрылась дверь. 

А на утро все трое прошествовали мимо меня в вагон-ресторан, завтракать. И за весь завтрак Амбал, которого даже мысленно я после одного случая на второй же день называть так не мог, не устроил ни одного скандала. 

Случай же был такой: днем поезд выехал на длинный мост, и его, поезд, серьезно качало. Сашка разыгрался, носился по коридору как юла, туда-сюда, а тут поезд съехал с моста и в горку начал подниматься. Сашка тогда вниз бежал, разогнался, чуть ни споткнулся, и полетел бы головой вниз, кабы Юрка его одним ловким движением руки ни изловил бы. Поймал мальца, накрепко к себе прижал. Я думал, ругать будет, а он ему тихо так и говорит: 

— Ты, Сашок, когда поезд направление меняет, не носись особо, ушибёшься, мамка расстроится. 

— А я, когда сам виноват, не плачу... никогда. Хотя мама говорит, мальчику незазорно плакать. А ты как думаешь, Юрочка? 

Так Саша и звал его с завтрака второго дня, Юрочка. Так и я мысленно стал его называть. 

На вопрос он мальчишке ответил тогда:

— Нас в детдоме отчитывали, если упадёшь-заплачешь, воспитательница за шкирку брала и, если и правда ушиб или травма, тащила к врачу, а если нет, могла и надавать по попе. Старшие пацаны всегда били, если кто-то из маленьких хныкал... а особо жестоко били за мамку...

— В каком смысле? — тихо спросил всё также сидящий на руках у Юрочки ребенок. 

— Ну, если мы не от боли плакали, а от тоски. Тогда огрести можно было ого-го... Так и учились молчать, и когда тело болело, и когда душа. 

— Я понял, — шёпотом сказал малыш, и Юрка не сказал "да что ты мог понять?", как отреагировал бы еще недавно, а в ответ шепнул "спасибо", и погладил ребенка по волосам. 

В ту ночь, вторую, когда Сашок уже спал давно, а Юрочка уступил свою нижнюю полку Вере, чтобы ей посреди ночи лазать туда-сюда не пришлось, слышал я часть их разговора между собой. 

Словно два человека пришли на исповедь, и рассказывают священнику всё. Только каждый из них и в роли исповедующегося, и в роли священника. 

Так и узнал я, хоть не подслушивал, что Вера с сыном к родителям едет на месяц, а у Юрочки командировка на три. И предложила ему Вера все три месяца в доме у ее родителей пожить, а не в общаге. Он согласился. 

Удивительно, какими разными могут быть люди, и при этом как два магнита, раз, и притянуться. Причем намертво. И если сначала Вера только на Сашкины почемучки отвечала, скоро свои вопросы он стал задавать Юре. Что-то отцовско-сыновье стало проявляться в их общении уже на третий день. 

И эти трое только и делали, что говорили. Причем обо всем на свете, но раньше всего о том, почему так Богом устроено, что люди друг другу нужны. 

***

То пушествие закончилось, как всё кончается на свете. Я видел, как Веру с сыном встречают ее родители, а Саша всё равно сидит на руках у Юры. Я видел, как они все познакомились, как мама обнимала Веру, и думал – они же такие разные, зачем их стокнула жизнь, ведь вот же, скорее всего, это несудьба.

Минуло с того случая ровно пять лет, и снова поезд Москва-Владивосток, снова купе на четверых, только одно заняли двое взрослых и двое детей. Снова январь, зима, темнота. Смотрю, по платформе идут, высокая спокойная женщина, мужчина-богатырь из русских былин, между ними мальчик, уже высокий, лет десяти, и на руках у отца малыш, года три с половиной, всё ещё сонный, боромочащий папе на ухо, "Папа, я совсем спать хочу, почему надо рано вставать? Почему, пап?" И отец что-то ласково ему объясняет, а женщина достает из сумочки билеты...

Тут-то я их узнал. Вера, Юра, Саша и прибавление, Коленькой назвали. 

Сижу на посту и радуюсь. Всё-таки судьба.