Субботний отрывок: "Рождество в Париже" из цикла "Хроники отеля "Уайтвуд"

Бесконечный и бессмертный флеш от Марики Вайд. 

Доктор Антиноя Дюнуа при посредничестве Альфреда Буше открывает на Монпарнасе клинику, ориентированную на художников Парижской Школы. В кадре Диего Ривера, Модильяни, Хаим Сутин, Осип Цадкин, Мария Васильева. Спонсором клиники выступает Фантомас. Клиника, разумеется, наследует все чудеса торговой марки "Уайтвуд" и является основным местом действия второй "парижской" повести цикла -- "Париж, 44"

— Каковы требования к помещению? — он сразу перешёл к делу, словно был не скульптором, а опытным торговцем недвижимостью. Впрочем, Тони решила, что мэтр Буше — она тоже постаралась разузнать о нём за истекшие сутки! — имел всеобъемлющее представление о пространстве и был весьма успешен в делах.

— Мне нужно два этажа. На первом фойе с гардеробом и ресепшен, приёмная и операционная, также необходимо складское помещение или место для больших шкафов. На втором — палаты для послеоперационных больных и помещение для сестёр. И жилая комната для меня, по возможности с ванной.

Ну да, ведь квартиру на улице Жакоб придётся освободить.

— Кухня?

— Место для керосинки в сестринской, при условии, что рядом есть недорогие рестораны…

— Они есть. Покупка или долгосрочная аренда?

— Аренда.

— Намерения господина Ф. серьёзны? Он не бросит вас на произвол судьбы? В том смысле, не окажется ли так, что мои люди будут работать бесплатно?

В ответ Тони порылась в сумочке и положила перед мэтром Буше конверт, подписанный буквой. В конверте обнаружилось уведомление банка о том, что на имя мадам Дюнуа открыт счёт, а сумма на счету заставила мэтра Буше поднять брови. Чековая книжка прилагалась.

— Это я вчера набросала примерную смету и утром получила ответ.

— Как вы с ним связываетесь, если не секрет?

— Просто оставляю консьержу конверт для господина Ф. Кто его забирает, ума не приложу. Консьерж тоже. Должно быть, у него везде свои люди.

— Вы меня пугаете. Впрочем, неправда. Вы меня не пугаете. На самом деле ребята уже разузнали насчёт подходящих помещений, и если вы располагаете временем, мы можем с вами прогуляться и посмотреть.

Предложение насчёт прогулки в Париже Тони всегда принимала охотно. Этот город проникал в её кровь, как алкоголь.

Первую квартиру Тони забраковала: переулок оказался слишком тесным, а её пациенты, вероятно, не всегда придут в больницу на собственных ногах. Нужно место для проезда и разгрузки автомобиля. Второе было уже лучше, однако конструкция помещения не подразумевала устройства подъемника на второй этаж, в палаты. Зато третье подходило так идеально, будто к его освобождению приложил руку сам господин Ф. Покрутив эту мысль в голове, Тони так и не нашла повода к отказу. Идея завладела ею, мысль устремилась вперёд, боковые её ветви-сомнения из разряда «а может, не надо?» и «что, если я не справлюсь?» засохли и отвалились. В сопровождении клерка, оформлявшего аренду, Тони поднялась в мансарду, выходившую на север, и вид из окна поразил её. Париж перед её взором падал вниз, скатываясь с холма Монпарнас, и вновь поднимался на Монмартр, на вершине которого высилось белое здание строящейся базилики Сакре-Кёр.

«Я буду ждать весны», — подумала Тони. И ещё: «Меня будто привили к стволу Парижа».

Мансарда оказалась приятным бонусом к её предпочтениям, в мансарде можно было поселить уборщицу и прачку. За домом был небольшой сад с террасой, тут можно оборудовать летнюю зону для отдыха постоперационных больных. Не специализированный санаторий, однако прекрасный мотив для фотографии на рекламный буклет клиники.

Тони подписала договор и получила ключи, и буквально тут же оказалась посреди толпы архитекторов и дизайнеров, готовых исполнять работы маляров и штукатуров. Главными пунктами их интереса, разумеется, стали фойе и приёмная.

Самым удивительным для неё оказалось то, что среди них не было ни одного француза. То есть она сама была тут единственной француженкой, если не считать Альфреда Буше, ехидно кашлявшего в кулак. Напористый мексиканец1, огромный, как бык, и обладавший той же манерой, подавлял всю прочую команду, словно те были против него сворой мелких собачонок. Его размашистые жесты подразумевали поверхности куда большие, чем эти простенки, ему по мерке было разве что вокзал расписывать, или, скажем, Национальную библиотеку. Он ратовал за гигантские, во всю стену, многофигурные фрески с изображениями великих эскулапов. С его языка слетали имена Парацельса и Авиценны, и Гиппократ уже шагал между ними уверенной поступью в белоснежном хитоне. Больше он, кажется, никого не знал — и это к счастью.

Окажись Тони с ним один на один, дело, вероятно, кончилось бы ссорой. Но свои, видимо, привыкли к деспотизму и агрессивности Риверы, и, к примеру, высокий красавец с припухшими и покрасневшими веками, с буйными чёрными кудрями, от которого очень сильно пахло дешёвым вином, по виду скорее модель, чем художник, осмеливался противостоять гиганту. Этот явно был итальянского происхождения2, он утверждал, что в искусстве нет ничего значительного, кроме Африки, и претендовал на простенки, чтобы заполнить их негроидными кариатидами, воплощающими свободу, силу и здоровье.

В этот момент в самую гущу ворвалась маленькая белокурая женщина с круглым личиком, в широкополой шляпе, увешанная крупными бусами, и оказалось, что эта русская3 тут главная. По крайней мере, остальные притихли, когда она возвысила свой голос.

— Только кубизм! — восклицала она. — Кубизм и пуантилизм, потому что только пуантилизм при использовании крупных элементов даст вам выигрыш в пространстве, тогда как эти ваши Гиппократы и Авиценны с их торжествующей поступью не оставят места ни пациенту, ни доктору. Если твои кариатиды, Моди, могут быть выполнены пуантилизмом по светло-голубому фону и будут знать своё место…

— Но я не кубист! — возмущённо воскликнул красавец. — Хотите кубизма, зовите Пабло!

— К чёргу Пабло! — взревел Ривера. — У вас есть я.

— Да в общем-то и я, — спокойно заметила Васильева. — Кубизм это актуально, а доктору надо показать с первого же шага, что она в курсе современных тенденций.

— Можно изобразить на стенах стадии операций, — вмешался самый юный, страшно некрасивый4, с огромными жёлтыми зубами. — Вскрытая грудная клетка, удалённая почка, трепещущая печень… Я бы взялся.

Тони показалось, будто бы он облизнулся.

–Хаим, подите вон с вашим тухлым мясом! — заорали на него хором. — Больным нужен покой! Больной не должен представлять себе, как доктор обедает его почкой!

–Дорогая доктор, — Васильева протолкалась к Тони и взяла её за локоть. — На два слова. Нет, я не за себя хочу ратовать, я хочу предупредить насчёт Риверы. Он наверняка попытается навязать вам отношения. Гоните его в шею, он в этом смысле полнейшая сволочь5. Да и Моди не лучше, он только что расстался с этой прекрасной, чрезвычайно фактурной Анной и тут же завёл себе не менее прекрасную Беатрис. Моди сущий альфонс, его вечно кто-то содержит. Он, однако, выбирает, кто его будет содержать. Сутин просто ээээ… неудобен. И вообще, постарайтесь не связываться с гениями.

Гении, тем временем, вытолкав за дверь любителя сырого мяса, обсуждали предложенные Цадкиным витражи, вполне кубистические, но тут Тони сочла нужным вмешаться.

— Никаких витражей в операционной, мне нужен чистый свет, и чем больше, тем лучше. Если добудете хорошие мощные лампы, одобрю. И вообще, мне нужно, чтобы ничего не отвлекало от дела. Стекло и металл везде, кроме фойе и приёмной. И белый фарфор. Ладно, если правильно «фаянс», пусть будет фаянс. Я не хочу видеть оформление! Если это называется пуантилизм, пусть будет пуантилизм. И если какой угодно Парацельс будет навязывать мне своё присутствие и свой авторитет, пусть идёт и открывает свою клинику!

— Вот это по-нашему, — буркнул Ривера. — Мария, придержите этих ваших витебских евреев, они… нарисуют!

— И нарисуют, и наваяют, и ещё мемуары напишут! — Васильева встряхнула шляпкой и бусами, послала Тони воздушный поцелуй и выкатилась из дверей клиники как некий Колобок из русской сказки.

* * *

Дорогая мадемуазель Дюнуа, — пишет Фантомас. — Не успел я обрадоваться тому, что Вы приняли моё предложение, как вновь имею повод для ещё большего восторга. Я не мог и надеяться, что Вы возьмётесь за дело с таким энтузиазмом, и вложите в мою идею столько прекрасной творческой энергии.

Я обожаю этих ребят!

В самом деле, Парижская школа вносит в мир столько хаоса, что я завидую и скромно отхожу на второй план, принимая роль богатого дядюшки-ментора. Вы можете всецело рассчитывать на меня.

Ваш Ф.

PS.Я слышал, что Модильяни серьёзно болен. Как Вы думаете, мы сможем ему помочь? Или вы полагаете, что лечить Модильяни — только портить?

1 Диего Ривера, известный советскому кинозрителю как супруг Фриды Кало.

2 Амедео Модильяни, в образах кариатид которого, как говорят, всю жизнь читалась Анна Горенко (Ахматова).

3 Мария Васильева, едва ли не центральная фигура «Улья»: жила там, работала и опекала товарищей. Даже кормила.

4 Хаим Сутин, странный среди странных, излюбленным мотивом его было свежее мясо, да и вообще он часто рисовал свою еду.

5 Дочь Марику, рождённую русской художницей Моревной, Ривера так и не признал.