Таки нашел сцену поединка

Мой вклад во флешмоб от Анастасии Разумовской "Дуэль, поединок, единоборство".

Кажется, это у меня единственная сцена поединка -- да и то не очень честная: использован фокал стороннего наблюдателя, да еще не всё увидевшего. Но что уж есть.

Итак. Из "Дочери Хранительницы". Написано давно, сейчас я вижу в тексте массу стилистических огрехов. Но правок не вношу принципиально. Для истории, так сказать. :)

Некоторое время Танька беспомощно висит в железных объятьях калхвинедца, потом начинает отчаянно брыкаться, норовя зацепить детину ногой. Должно быть, ей удается куда-то очень удачно попасть, потому что тот вдруг вскрикивает и чуточку, самую малость, ослабляет хватку — всего на один миг. Но этого мига Таньке хватает, чтобы набрать воздуха в легкие.

И тогда она громко, отчаянно кричит.

И тут же в дверном проеме возникает лицо — смугловатое, полное, краснощекое, обросшее густой черной курчавой бородой. А потом из хижины выбирается низенький толстяк в черной рясе. Толстяк маленькими черными, как у вороны, глазками удивленно смотрит на сиду — а потом вдруг неожиданно прытко для своей комплекции поворачивается и исчезает в доме, с грохотом захлопнув за собой дверь.

— Отче Гермоген! — с каким-то недоумением повторяет детина. — Куда же вы?

— А ну, отпусти ее! — звенящий ломкий тенор. Знакомый уладский выговор — Морлео!

И тут же лязг ножен и свист клинка. И яростный боевой клич пикта:

— Фидах! Одор-ко-Домельх!

Детина резко поворачивается — и Танька вновь, как прошлой ночью, чувствует, что летит по воздуху — а потом падает лицом прямо в жесткую колючую травяную стерню, лишь чудом успев в последний момент защитить ладонью свою несчастную разбитую губу.

— Этнин, Этнин, как ты? — звонкая напевная скороговорка, теплое дыхание возле виска... Орли!

— Прости меня... мунстерская, — только и может вымолвить сида. А Орли уже тащит ее куда-то, обмякшую, беспомощную, всхлипывающую, быстро волочит прямо по земле, не давая подняться...

Танька сидит, бессильно прислонившись спиной к грязной дощатой стене, и отрешенно смотрит, как Морлео и детина из хижины сходятся друг с другом в поединке, направив друг на друга клинки своих мечей, черный вороненый у пикта и сверкающий гленской сталью у калхвинедца, и столь же равнодушно слушает, как детина поливает своего противника самой грязной камбрийской бранью, как тот столь же яростно отвечает ему на дикой смеси знакомых ирландских и совершенно непонятных, булькающих и шипящих, пиктских слов. Сейчас мысли ее почти целиком заняты прямо-таки физически ощущаемыми на груди следами недавних прикосновений грубых чужих рук — сильных, бесцеремонных, беспощадных. Как же хочется скорее броситься в воду, дочиста отмыться от них — и больше никогда не вспоминать!

Калхвинедец, высоченный, с развевающимися на ветру длинными рыжими волосами, стоит спиной к Таньке и вполоборота к Морлео, выставив вперед меч. Он сгорбился и прижал к груди левую руку, словно бы прикрываясь воображаемым щитом. А на клинке его так неуместно радостно пляшет сейчас солнечный зайчик, обжигая сиде глаза, заставляя жмуриться... Морлео, почти на голову ниже своего противника, застыл метрах в двух от него, ухватив свой меч двумя руками и отведя клинок чуть вправо. Слипшиеся от пота темные пряди волос закрывают изукрашенный синими узорами лоб пикта, того и гляди закроют ему глаза... Оба воина напряженно следят друг за другом, ловя малейшее движение. Изредка детина делает едва заметный шажок назад, медленно, но верно отступая к хижине, — и тут же Морлео чуть подается вперед, наступая на противника. Белая как полотно Орли не сводит с пикта глаз, что-то тихо шепчет — молитву, что ли?

Скрип осторожно приоткрываемой двери — тихий-тихий, почти неслышный человеческому уху. Человеческому — но не сидову! Танька тут же поворачивает голову на звук — в щель осторожно выглядывает уже знакомый бородатый толстяк в рясе, воровато озирается...

— Смотри! — сида хватает подругу за рукав.

— Ой!.. Батюшка какой-то! — удивленно откликается Орли.

— Сбежит же!

Орли по-прежнему недоумевающе смотрит на Таньку. А толстяк тем временем, всё так же оглядываясь по сторонам, но, похоже, не замечая сидящих в двух шагах от него девушек, осторожно протискивается в дверь...

Миг — и Танька — откуда только силы взялись? — уже на ногах, уже бежит ему навстречу — толком не понимая даже, что предпринять дальше. Но, оказывается, ничего делать-то особо и не надо: едва лишь толстяк замечает ее, как стремительно захлопывает дверь изнутри — и тут же из хижины доносится его испуганный шепот: «Па́тэр имо́н о эн тис урани́с...» Да это же «Отче наш» по-гречески! И снова события, лица, фразы начинают складываться в голове у Этайн в цельную картину. Грек! Конечно же! И как же она сразу-то не догадалась? Но тогда... Выходит, «Его божественное Всесвятейшество» — это не кто-нибудь, а сам Феодор, патриарх Константинопольский? А этот грек — отец Гермоген, что ли? — обещает поддержку патриарха маминым врагам? Ну как же такое может быть-то? Может, этот грек — никакой не посланец патриарха, а самый что ни на есть самозванец? А может, и не священник он вовсе?

Того, что происходит за спиной, Танька уже не видит, только вдруг слышит звон железа, несколько ударов, один за другим, — и почти тотчас же раздается громкий, отчаянный, похожий на вой смертельно раненного зверя, вопль. А потом до щеки ее долетает горячая капля. Машинально смахнув ее, сида смотрит на свою руку — и застывает в ужасе, не сводя с нее глаз. Кровь! Не своя, чужая!.. Медленно, словно в воде, Этайн поворачивается...

Калхвинедец неподвижной громадой лежит на спине, раскинув руки, и трава вокруг него не зеленая и даже не по-осеннему буро-желтая, а ярко-алая. Рядом с ним, опустившись на одно колено и правой рукой опершись на воткнутый в землю меч, застыл Морлео. А левую руку он прижал к щеке, и Танька отчетливо видит, как между пальцами его бежит красная струйка.

— Победил! Победил! Одним ударом — наповал! — кричит Орли, и ярко-синие глаза ее сияют от восторга.