Ну "очень" предновогодний флэшмоб - про прощания и похороны.

Я так и не поняла, хочу я видеть Марка… папу, или нет. Потому что не знаю, кто он для меня. Герой, Первый, один из младших лоа Марса? Весёлый мужчина на портретах? ... Зато я точно знаю, что не хочу, чтобы отец стал для меня мёртвым телом, останками. Но я должна его увидеть. Чтобы понять, что он действительно был.
Но я не думала, что это будет так тяжело.

Ещё затемно мы приехали в Олимп. Тележек-вездеходов там уже много стояло, но ни около них, ни под куполом силового поля никого не было. Пётр Иванович – а он опять лично за нами заехал – провёл нас через музей, через все залы. А я ведь так до конца и не досмотрела экспозицию… Там оказался ещё один зал, и в нём были только Чёрные. Много. Наверное, все, кто сейчас был на Марсе. Они стояли тихо, но когда мы вошли, расступились, открывая мне проход к середине зала. И там, на возвышении, стоял саркофаг с прозрачной крышкой. Мне не хотелось туда идти, но я пошла. Потому что должна была. Пётр Иванович остался вместе с остальными. А Тим пошёл со мной.
Конечно, мне доводилось видеть мёртвых. Кто ещё готовит ушедших к последнему обряду, как не жрицы? Покойных нечего бояться, если это честные останки, не зомби и не жертвы бокора. Но такого я не видела никогда. Я просто смотрела и не понимала, что передо мной.
Это не могло быть весёлым мужчиной с гитарой. Только не Марком Гомаро. Не моим отцом. Где-то сохранились оплавившиеся куски скафандра, местами на костях остались мышцы. Причём я ведь знаю, как такое могло получиться. Мгновенное воздействие очень высокой температуры, а потом – вакуумная мумификация того, что не сгорело. Но это понимание было как-то отдельно. И я знала, что это было быстро. И просто. Короткая вспышка – и его больше нет. Наверное, он даже не понял, что случилось. Я хотела в это верить. Что он просто ушёл во Тьму…
Нет. Не ушёл.
Я поняла это неожиданно ярко и отчётливо. Человек, чьи останки лежали в саркофаге, не умер. Его не было здесь, но и мёртв он не был.
Но как такое может быть?
Или… Неужели он правда может вернуться?
Нет. Не надо обманывать себя. Он не вернётся. Предки не возвращаются. Они присматривают за своими детьми, но – не приходят. Не могут. Лоа-мой-отец, наверное, видел, как я танцевала. Видит меня сейчас. Но не прикоснётся, не обнимет, не потреплет по голове… Интересно, какой у него был голос? Как бы он называл меня? Малышка? Дочка? Я никогда этого не узнаю.
А какое имя они дали бы мне, если бы могли?
Зато теперь исчезли последние сомнения в том, почему меня выбрали эти лоа, Любовь и Смерть. Отец умер, когда меня ещё не было на свете. Майя должна была это почувствовать, значит, и я тоже. Мама погибла… Где, когда? Я не знаю и вряд ли узнаю. Я принадлежала Смерти ещё до рождения, она была со мной всю мою жизнь и проявилась, как только наступил подходящий момент. У меня нет выбора. И никогда не было на самом деле.
Не знаю, по кому я заплакала. Может быть, по отцу и по маме. Может быть, по Кармелите – которая была моей мамой… так недолго. Может быть, по самой себе – по той жизни, которой у меня нет и никогда уже не будет. Жизни с мамой и папой, которые меня любят. Которые меня не бросят и не оставят. Я плакала по всем нам. По вечерам в большой семье – я видела это у своих подружек, их родня пыталась хотя бы на время включить меня в этот круг тепла и света, но я помнила, всегда помнила, что я – чужая. Это не для меня. В моей жизни не будет такой любви и такого тепла. Никогда не будет.
Тим подошёл ко мне со спины, обнял, и я повернулась, утыкаясь ему в грудь.
– Глупо... Как глупо... Я же его не видела вообще никогда... Я же о нём узнала совсем недавно. Так какого… que carajo… я плачу, me cago tu Puta madre, jolín?!
– Потому что он – твой отец, – печально ответил Тим.
Он отвёл меня в сторону, под полом что-то загудело и саркофаг начал медленно опускаться вниз. Это было неожиданно и жутко, и я чуть не закричала: «Нет! Подождите! Мне ещё столько надо ему сказать!» Но вместо этого я стояла и смотрела, как закрывается прямоугольный провал в полу, и мыслей не было, и чувств, кажется, тоже, и лицо у меня было мокрое, словно водой облили, а Чёрные сомкнулись вокруг нас, и меня медленно накрыла тёплая волна сочувствия, понимания и заботы. Я стояла и плакала, уткнувшись в Тима, и только потом поняла, что потолок зала прозрачный, и небо над нами медленно светлеет, краски перетекают из белёсо-синего в розовое и золотое. Над Олимпом вставала заря.