«Неужели я и вправду дома?».

Я рассказывал о здешних тварях — диковинных и жутких — и о людях Троелуния, чьей беспечальной отвязной жизни впору позавидовать… если не знать страшную тайну их рода. Тайну, которую не знали даже они сами.

При этом мне казалось, что я вытаскиваю из чуланов памяти события пяти-семилетней давности — хотя не прошло и трёх дней, как мы с Элис отчалили из Гнезда оцуа. Наверное, я уже успел привыкнуть к мысли, что Троелуние стало нашим прошлым.

А ещё, вспоминая пережитые хтонические ужасы и диковинные приключения, я ловил себя на странном ощущении. Я снова рубил обсидиановым топором хищного страуса-острукка, снова стоял на палубе лёгкого катамарана-ицашонти, стрелял в жирные туши зигилва, трахал распалённую дикарку в окружении беснующихся соплеменников, тащил покалеченного товарища из-под лап лесного орка-кмора, и…

…и это была моя жизнь. И она мне…

…Нравилась.

Нет. «Нравилась» — это неточно. Впервые я жил настоящей жизнью, чувствовал её тяжёлый пряный вкус.

Это как сырой стейк: кушанье на любителя, но даёт совершенно особое зверское насыщение.

Как там сказано у Гумилёва — правда, по другому поводу — «Неужели я и вправду дома?».