Сектор Газа “Носки” в пересказе Говарда Лавкрафта

Смутные воспоминания и кошмарные образы терзают мою многострадальную душу, впиваются в нее, словно призрачные когти демона. Века, кажется, прошли с того рокового дня, когда я, юный и неискушенный в жестокостях мира, подобно обреченному паломнику, ступил на порог зрелости. Но вновь и вновь отголоски той зловещей ночи преследуют меня в вечном сумраке бессонницы.

Милая Марджери… Мы покинули "Мюзик-Холл Гранта" – мрачную цитадель из покрытого копотью кирпича, которую невежественные смертные по глупости своей именовали местом развлечений. Там, под сводами, пропитанными запахом дешевого табака и пота, звучала какофония, которую обыватели, ослепленные модой, называли "оркестровыми импровизациями" в стиле "джаз". Эти ритмы проникали в наши сердца, оставляя лишь смутное беспокойство и тревогу.

В этом притоне собирались толпы, ищущие мимолетного забвения в хмельном угаре и непристойных плясках. Это место, казалось, источало не только земную скверну, но и саму сущность гниения, как если бы злой колдун обращал посетителей в бледные тени былой человечности. Рядом шествовала Марджери – её образ, некогда вызывавший во мне трепетное томление, ныне кажется искаженным и бесплотным, подобно призрачному отражению в мутном зеркале.

"Пойдем со мной, Джереми", – её голос прозвучал как заклинание, произнесенное с пугающей отрешенностью. Уже через мгновение, полный неясными, но многообещающими предчувствиями экстаза, с безрассудной поспешностью, словно мотылек на яркое пламя, я последовал за ней.

По узкой, скрипучей лестнице, подобной позвоночнику какого-то допотопного гиганта, мы поднялись в час, когда луна, этот изъеденный молью саван, тускло взирала на нас с небосвода, предвещая беду. Марджери вставила ключ в замочную скважину, и я услышал скрежет, похожий на стон несчастной души, мучимой в геенне. И тут… как разверзшаяся бездна, меня пронзило осознание ужаса, который поглотил все мое существо.

"Нет... Я не могу, Марджери", - пробормотал я голосом, звучащим неуверенно и приглушенно. - "Я не могу переступить порог твоего дома…"

"Но почему, Джереми? Почему ты медлишь?" – спросила она.

И тогда, как ядовитые испарения из самых глубин преисподней, слова сорвались с моих губ, обжигая меня и разверзая врата в вечную погибель: "Ибо... на мне... на мне..." – я едва мог произнести это, отчаяние сдавило мое горло, словно костлявая длань смерти. "Носки, пропитанные потом и грязью!"

Как будто проклятие, сошедшее с древних манускриптов, эти слова повисли в воздухе, отравляя все вокруг. Я ощутил, как отвращение, неземное и всепоглощающее, овладевает моим жалким естеством. То не были обычные носки, запыленные дорожной грязью. То были мерзкие отбросы, источающие невыносимое зловоние из бездн потустороннего мира, где обитают древние боги и чудовища.

Если бы я осмелился, подобно безумцу, переступить порог её святилища, то кошмарный смрад, источаемый этими реликвиями тьмы, несомненно, осквернил бы её невинный разум, извратил и поработил бы его, трансформировав в ужасное подобие самой себя. Он бы раздавил её хрупкую сущность, обратив в нечто отвратительное и бесформенное, служащее чудовищной воле невидимых сил, что дремлют в глубинах хаоса.

"Я не омывал их целый год", – прошептал я, будто кающийся грешник, сознающий своё вечное проклятие. - "Мирские заботы поглотили меня, и мне было некогда помышлять о чистоте бренной плоти…" – но слова звучали лишь эхом в склепе, где столетиями тлеют кости усопших.

Дверь захлопнулась, и этот звук был более похож на жалобный вопль раненого зверя, чем на стенание юношеского сердца, разбитого проклятой судьбой. 

Эти обноски были истинным воплощением грядущей катастрофы, предвестниками вечной тьмы, которая поглотит этот мир. Они разверзли предо мной пропасть зловонных миазмов, и подобно смертоносному яду, отравили саму сущность моего ничтожного бытия.

Милая Марджери… Прошло уже три десятка лет, которые показались мне вечностью. Наш мир изменился настолько, что я уже не уверен, что смогу принять его таким, каким он стал. Ныне правительство сулит, будто мы скоро ступим на поверхность Луны, но по сему поводу меня терзают тяжкие предчувствия и сомнения.

Мои волосы, некогда черные, как крылья полуночного ворона, поблекли и покрылись сединой. Моя мужская сила иссякла, оставив лишь тлеющие угли былой страсти и сожаления. И все же, даже на пороге смерти, это воспоминание мучает мой разум, как заклятие, наложенное Старшими Богами, которые смотрят на нас свысока, упиваясь нашими страданиями. Ибо я помню, с леденящей ясностью, как эта жалкая, но страшная деталь определила мое последующее бытие.

Обречен ли я вечно терзаться этими вопросами, в то время как они, разлагающиеся на моих ногах, все еще существуют? Окаянные тряпицы… Мой разум блуждает в бездне отчаяния, и в непроглядном сумраке, коим окутана моя падшая душа, я с ужасом постигаю, что, возможно, сам являюсь лишь жалким орудием в руках неведомых сил, которые плетут свои сети в самых темных уголках мироздания. И, возможно, это событие – всего лишь незначительное звено в цепи грядущих катастроф, которые, несомненно, ввергнут этот мир в пучину вечного мрака и ужаса.