Читали ли вы 3 главу "Наследницы Ильи Муромца", которая из варяг в греки?

Не читали? А зря!

« — Слышь, дед, потерпеть придётся, — пробасил богатырь, да и дёрнул стрелу из ветошкиной спины. Обильно полилась кровь, но бабка мигом облила её водкой, залепила травяной лепёшкой, и кивнула Пелгусию. Тот наложил пропитанный смолой пластырь, и перебинтовал деда Ветошку. Тот даже не пикнул. Рубаху, правда, пришлось снять, да она такой старой была, что, почитай, спала сама. Тут прибежал Онфим — без бинтов и корпии.

— Долго бегал, малец, — хохотнул Добрыня. — Теперь с дедом твоим всё хорошо будет. Только сбегай-ка ещё к Волчку, да скажи, пусть рубаху мою тебе даст, что с петухами красными и прорехой на локте. Носить я уж не буду, а ты прореху как-нито заштопай сам. Да старую рубаху не оставляй, постирай: сгодится на перевязки ещё.

И ушёл справляться об ещё одном раненом, который на второй ладье был загребным: сможет завтра грести, или надо замену ставить. Судя по тому, как загребной ругался и хлестал пряный мёд, жить ему ещё сто лет.

— Ветошь подбери, — недобро пошутил, сощурив глаз, Пелгусий. Если к Ветошке он относился по-доброму, то мальчишка Онфим явно был ему не по нутру. Оставив у костра Ягу, хлопотавшую около раненого, да Онфима, мы с Пелгусием побрели к общим кострам.

— За что ты так Онфима не любишь? — спросила я «чудь белоглазую».

— На то есть причины, — ответил Пелгусий. — Все беды — от него. Печенеги здесь сроду на караваны водные не нападали, однако ж — напали. Сколько смертей да несчастий на дом Двоесила свалилось! И всё после рождения пацанёнка. Я, девица, верю в старых богов, и хошь ты мне что говори — привела полонянка Илина на землю порождение тьмы, и кто рядом с ним будет — погибнет.

— Так, а Двоесил вот — жив сколько лет…

— Это жизнь разве? Семью потерял, силу потерял, разум почти потерял. Говорю тебе — не человек этот Онфим. Может разве человек столько языков знать, столькими ремеслами владеть, в таком юном возрасте столько сложных понятий разуметь? Нет. И в том я крепко уверен. Зря его Добрыня взял с собой в поход, зря! А только и он пред лицом судьбы стоит.

— Почему ж не отказал? — я шла и параллельно думала, где достать меч. Подходящие брёвна где попало не валяются. А мракобесные суеверия Пелгусия меня вообще не интересовали.

— А тогда бы и Ветошка в поход не пошёл.

— На кой Добрыне Никитичу полубезумный слабый старик? — надо было удивиться, приличия ради. Я и удивилась.

— Таково было условие басилевса: чтобы Двоесил при его дворе обретался три года.

— Так он слаб теперь.

— Басилевс то знает, но есть у него какая-то тайна, и ключ к этой тайне, вроде, должен Двоесил сковать. Дело-то не в удали кузнеческой: был Двоесил в молодости знатным механиком, как-то даже коня самодвижущегося склепал — от настоящего не отличишь. Красавец! Чёрный, грива белая, копыта стальные. Конь тот снабжён был встроенным седлом на спине, летать мог и разговаривать. Да хоша бы и в шахматы играть! Только хозяин его дураком оказался — позволил коня со двора свести одному лапотнику деревенскому. Тот, не будь дурак, добыл для местного князя сначала перо птицы-павлин. Князь отродясь нигде не был, и перо посчитал за самое красивое на свете. И потребовал самоё птицу. Ну, хитрец добыл. Князь разохотился, потребовал достать девку самую красивую. Хитрец достал, но с девкой уговорился — та станет князю зудить да зудить в уши, мол, омолодись. Князь старый был, сам не прочь был года сбросить. Купнулся, значит, в бане горячей, а потом в прорубь ухнул — ну и помер от лопнутия сердечной жилы. А лапотник на бабе той женился — а она уж княгигня! — и стал княжить сам. Народ его признал, бояр местных он к ногтю привёл: казнил, в основном, за казнокрадство. И сроду бы у него ничего не вышло, если б не двоесилов говорящий коник".