Какая-то дичь (субботний отрывок)

Регент Аргоса полулежал-полусидел на широком диване меж двух огромных кресел. Перед ним стоял столик с дымящимися яствами и тремя кувшинами, один из них был пуст, другой начат, третий ещё полон. В одной руке герцог держал фиал с вином, в другой – жареную птичью ножку, от которой как раз откусывал кусочек, когда вошёл Троцеро. Лицо регента одутловатое, пунцовое, с румянцем, какой бывает у больных людей, дышал нехорошо, прерывисто, с присвистом. Ничего, кроме ночной рубашки, широко расстёгнутой на груди, на нём не было, но это его, похоже, не волновало. 

– А, Троцеро, – кивнул Эстепонато, ничуть не удивившись этому внезапному вторжению, и сделал приглашающий жест птичьей ножкой. – Ты обедал? Давай, присоединяйся. Это какая-то дичь. Не могу разобрать, что за птица. Это я-то! И немудрено. Знаешь, когда в последний раз был на охоте? Сам не помню…

Голос у Эстепонато глубокий, бархатный, неповторимый в своём роде. Когда-то, в молодости, герцог любил петь оперные арии, и это у него очень хорошо получалось.

Граф быстро осмотрелся. Палата была здоровенной, почти как тронный зал. Стены увешаны гобеленами, которые изображали сцены войны и охоты. Окна с двух сторон, и все открыты, так что даже в стоячем воздухе чувствовался сквозняк. В дальнем углу – кресло и письменный стол, заваленный горой свитков. С первого взгляда понятно, что давно уже за тем столом никто не сидел, свитки не разворачивал. Диван и кресла – в центре, прямо перед дверью. 

Троцеро подошёл и опустился в кресло.

– Дичь, говоришь? А я к тебе за этим и приехал. Хочу понять, что за дичь у вас творится! 

Эстепонато сделал неопределённый дест рукой с птичьей ножкой, отхлебнул вина и ничего не ответил.

– Конан послал меня в Мессантию с одним важным делом. Его нужно обсудить и решить.

– Это к Петруччио. Он секретарь. Ведёт мои дела. Эй, Петруччио! Где ты там?

– Нет! – возмутился Троцеро. – Дело самое секретное, государственной важности, не для ушей секретаря.

– А, – вздохнул регент. – Жаль. Он у меня толковый малый. 

Лысый очкарик появился на пороге, вопросительно посмотрел на своего господина, но тут же был выставлен обратно одним взмахом всё той же птичьей ножки. После чего герцог поднёс её ко рту и стал обгладывать.

– Послушай меня, Эстепонато, – сказал граф, стараясь сохранять спокойствие. – Дело чрезвычайной важности, я не шучу. Но я также вижу, что ты болен и не можешь вести этот разговор. Я буду рад тебе помочь, скажи мне только, чем! У вас в Аргосе нет толковых лекарей?

Регент медленно пережевал птицу, потом проглотил, рыгнул, запил вином и лишь тогда ответил. Он никуда не торопился.

– Пустяки. Я в порядке. Лекари мне не нужны. Все они сплошные шарлатаны. Скорей убьют меня, как короля, чем мне помогут.

– Короля убили не лекари, а стигийцы.

Эстепонато поднёс жирный палец ко рту и прошептал:

– Тсс!.. Ради Митры. Здесь повсюду уши.

Троцеро налил себе вина, выпил, потом поднялся с кресла и стал осматривать стены за гобеленами. Где казались подозрительными, простукивал костяшками пальцем или набалдашником меча. Стены как стены, как в любом замке или дворце. И за любой из них может скрываться ниша или тайный ход. Или не скрываться. Эстепонато его не останавливал, а продолжал свой обед.

У письменного стола, заваленного свитками, граф остановился, потрясённый. Ощущение было такое, словно его бревном по голове ударили. Прямо над столом висел большой портрет Камии. Императрица Мефрес восседала на роскошном троне из золота и слоновой кости, голову её венчала корона со вздыбившейся коброй, а одета была в платье цвета морской волны, с перламутровыми блёстками и вышитыми на нём белыми альбатросами. 

Этот портрет и в этом зале, а в особенности сочетание ненавистной змеиной короны с дорогими его сердцу символами Аргоса, переполнили чашу терпения графа Троцеро. Сказать по правде, пуантенский леопард и прежде особенным терпением не отличался, а впечатления последних дня и ночи переполнили бы десять его чаш. 

Он обнажил меч и стал кромсать портрет императрицы прямо на стене. А когда этот портрет, уже изрезанный, исполосованный мечом, свалился на пол, стал пинать и топтать ногами. Регент его не останавливал, ни слова ни сказал во время этой экзекуции. Когда на шум в дверь постучался секретарь, Эстепонато крикнул тому, чтобы отваливал, всё в порядке.

Но едва граф закончил с портретом, так что ничего от этого портрета не осталось, кроме ошмёток, герцог Эстепонато сказал своим бархатным голосом:

– Ну. И чего ты добился. Выместил злость на холсте. Новый повесят. У нас нынче такие повсюду висят. Давай-ка лучше принимайся за обед. А как насытишься на дальнюю дорогу, езжай обратно к Конану. Обними за меня, скажи, желаю здравия ему и Аквилонии. Он там тебя сумеет защитить. А я здесь – нет. 

Троцеро спрятал меч в ножны и вернулся к столу.

– Ты здесь, чтобы защищать не меня, а Аргос! И молодого короля! Ты регент – или кто? Да, ты ещё и первый министр! Вся власть в твоих руках! Почему ты ею не распорядишься? У вас что, больше не осталось мужчин, что вами командует гадюка из-за Стикса?

– Тсс!.. Вы все такие умные. Все любите давать советы. Все знаете, как лучше управлять страной. Но вы не знаете, что делать, когда казна пуста, кругом враги, готовые напасть в любой момент, а все соседи, кто прежде с нами торговал, теперь сидят по своим норкам и боятся… ту, которая за Стиксом.

– Митра! Я понимаю, что юг отпадает, кушитам до вас не добраться, а вашим торговцам до них. Зингара, Шем с Пелиштией, возможно, даже Коф, легли под неё или вскоре лягут. Но остаётся север! Гордые воины Ванахейма и Асгарда никогда не лягут под змею! Что мешает водить дела с ними?

– А что они могут нам дать? Мехами и рудою сыт не будешь. Но даже и они отпали… после того, как некое стигийское посольство побывало в Ванахейме с богатыми дарами. Святейшая нашла подход и к этим гордым людям. Ты же не предложишь мне водить дела с пиктами?

Троцеро медленно покачал головой. Только не с пиктами, дикарями из дикарей, те понимают лишь мечи и стрелы.

– А мы? Очнись, Эстепонато! Во всей Хайбории нет державы более великой и могущественной, чем Аквилония. Что тебе мешало попросить помощи у нас? Конан никогда не откажет. А станет сомневаться, я его уговорю, будь уверен. Ты же знаешь, Аргос для меня как вторая родина, я костьми лягу, но в беде вас не оставлю.

Регент Аргоса усмехнулся, но эта усмешка получилась какой-то вымученной, болезненной и неживой.

– Хочешь помочь – уезжай. А мы тут сами разберёмся как-нибудь. Вся твоя помощь нам выходит только боком. Или ты ещё не понял?

– Нет! Будь любезен, объясни.

– Ты лучше ешь. И пей вино. Дорогая дальняя. 

Владетель Пуантена съел немного птицы, попробовал фрукты и выпил вина. Пока ел, думал, что ещё сказать и сделать, как найти подходы к регенту. Почему гадюке это удаётся, а ему – нет?! Не может быть такого.

Всё время, пока гость ел и пил, радушный хозяин не удостоил его ни словом, ни взглядом, ничего не сказал, ни о чём не спросил. И когда Троцеро свою трапезу закончил, он сам спросил Эстепонато:

– Скажи, а почему ты до сих пор не разорвал вассальный договор? Не хочешь?

– Не могу. Я регент. А договор подписывал покойный наш король, мир его памяти. И разорвать имеет право только сам король. Когда достигнет совершеннолетия. 

– Тебе это судейские крючкотворы втолковали? Бьюсь об заклад, они неплохо устроились на стигийские денарии! Стало быть, картинки со змеёй, – граф бросил взгляд, полный презрения, на ошмётки портрета императрицы, – у вас ещё полтора года будут повсюду висеть? Пока Ариостро не возьмёт бразды правления в свои руки?

– Ты так уверен, что он захочет разорвать договор своего отца и отказаться от присяги Её Святейшему Величеству? – хмыкнул регент. – Я в этом совсем не уверен.

Они помолчали. Троцеро обдумывал услышанное. Ему вспомнились слова, сказанные нынче утром мэтром Лурио о короле и королеве: «Они просто выбрали другую сторону». Тогда эти слова показались ему совершеннейшей нелепицей. И теперь казались, но уже не настолько.

– А зачем ты поднял пошлины на рыбу и на соль?

– Я? Понятия об этом не имею.

– Так я и думал! Значит, секретарь твой постарался. Твоим именем и за твоей спиной. Давай-ка, позови его!

– Нет. Потом спрошу, когда ты нас покинешь. Уверен, он сумеет объяснить. Толковый малый. 

– Так назначь его первым министром, этого своего Петруччио! Пусть сам отдувается. А то на всех углах полощут твоё имя.

– Нет. Не могу. Его тут же съедят, как безродного выскочку. Наша же аристократия и съест. А мной… они подавятся. Пускай обо мне судачат, хуже мне уже не будет. 

Вот оно что, подумал Троцеро. Всё ещё запутаннее и сложнее, чем казалось до визита к регенту. Хотя куда уж больше! Получается, этот нелепый, неспособный увалень, каким его здесь все считают, неплохо понимает ситуацию. Принимает удар на себя, чтобы отстоять своего человечка, этого самого Петруччио, и вывести из-под удара короля и королеву. Похоже, в этом есть какой-то смысл. Но он не знает, что его «толковый малый» водит его за нос!

– А этот твой Петруччио… он мефресит?

Герцог Эстепонато ничуть не удивился этому вопросу. И переспрашивать не стал, кто такие мефреситы, и откуда о них известно графу Троцеро. Неопределённо махнул рукой с пустым фиалом и сказал:

– Да какая теперь разница. Даже если так – тем лучше. Тупиц они к себе не подпускают. Мне главное, что он толковый малый. Выполняет нужную работу. Эй, Петруччио! Петруччио! Ну где ты там, мошенник?

Дверь отворилась, лысый очкарик вошёл и почтительно поклонился регенту. 

– Граф Троцеро Пуантенский тут интересуется, – неторопливо и вальяжно произнёс Эстепонато, – не мефресит ли ты. А? Чем на это нам ответишь?

Петруччио перевёл взгляд на то, что осталось от портрета императрицы Мефрес, разинул рот, затем закрыл его, сглотнул и закашлялся.

– Да ты не бойся. Говори, как есть, – подбодрил его герцог, – здесь все свои. Граф верный друг Аргоса и давно знаком с императрицей.

Троцеро такой поворот не понравился. Он не обладал невероятным, исключительным чутьём Конана-варвара, но предчувствие чего-то страшного внезапно овладело им. Граф поднялся из своего кресла и направился к очкарику.