1й отзыв "Нанги" Ирина Валерина - впечатления
Автор: Оксана ШудаКонечно, чтобы читать этот отзыв, хорошо бы прочитать само произведение. Оно небольшое по объему, всего 14 тыс. с лишним знаков, тем более, что оно реально дарит необычные ощущения и погружает. Ссылка вот - https://author.today/work/2150
Первое предложение прекрасно! Оно с первых же нот вводит в мир длительного женского ожидания, погружает в воды великой реки утраченной памяти Рода. Это не предание, которое бережно несется из поколение в поколение, это про боль, которая впитывается с молоком матери и передается, как сокровище.
Рассказ многослоен, его упрямая живительная красота напоминает мне цветок гладиолуса, когда из маленькой плотной луковицы вырываются шпаги острых листьев, крепкий стебель и тайна постепенно раскрывающихся цветов. Для меня они - бордовые, крупные, нежные и быстро увядающие. Нижние цветы опадают, а те, что повыше - раскрываются на несколько дней, являя себя миру, чтобы так же, выставив свое нутряное, кричащее, ждущее, свернутся и дать возможность повторить этот цикл следующим поколениям женщин.
Так цикл за циклом. Три Луны. Бабушка, мать, дочь.
Начну с самого яркого слоя. С мира архаичной реликтовой памяти рода. Где человек живет рядом с духами и богами. В нашей культуре почти не осталось этой связи. Или же она упорно не замечается. Но я уловила такое у Миядзаки в "Принцессе Мононоке". В его произведениях много показано про связь человека и природы, где человек - не венец, а персонаж. В мире разных существ. Менее плотных, но не менее влиятельных. Отсюда - и непременное осознание себя чем-то большим, почти на физическом уровне (для меня это не совсем приятное чувство) и неизбежный конфликт. Хочется взять под контроль стихию, зная, что это лишь на время. Но дерзко откинув сомнения и память, все равно воевать. С природой и самим собой.
Старый и капризный ручной огонь; давно спящее море; дикие водоросли, издохшие в ритуальном домике; огневой камень, замкнувшийся в себе; голодная галька на берегу. Можно сказать, что это удачно подобранные метафоры, но в этом рассказе образы - это нечто большее. Это подвижная ткань мысли и чувства автора. Где нити - долевая (разум) и утОк (чувства) переплетаются в узорчатое цветное полотно. Погружение в глубину архаики. Завораживающее путешествие.
Второй слой - психологический. Непросто прикасаться к этой боли, которая длится уже не одну человеческую жизнь, и оттого ставшей тупой и привычной. Есть такие семьи, состоящие из женщин нескольких поколений. В их мире комфортно и понятно, предсказуемо и надежно. Гордые женщины - терницы - преодолевающие препятствия. Мужчина (презрительно - неверник), попавший в такую семью, принадлежит сразу всем им. Его разрывают на части долженствованиями и лишают воли. Да, такие, если не смогли вовремя унести ноги, умирают от болезни под названием - безысходность.
И вот у младшей в роду случается беременность. Мальчик. И тело этой женщины не может дать ему свободы (потому что мужчинам нет выхода, они всецело принадлежат "шумному быту общественной спальни"). Он погибает внутри нее. Он как бы там есть, но мертвый. Он жив воспоминанием и "осторожно водит по ее изнанке острым зазубренным когтем". Нерожденный бог - тоска по отцу, по братьям, по мужской силе и - по защищенности, нежности и беззаботной девичьей легкости.
"Бог в ней умирал давно и долго" - не вырваться из нутряного мира женщин. Из женского чрева. Оно становится и колыбелью, и могилой. А женщина в этом мире - беременная погребальная лодка. Которая качается на остановившихся крепко спящих водах великого моря чувств. Что остается женщинам? Остается лишь воевать в бесконечной бессмысленной войне. Теряя дочерей. Теряя будущее.
Мне видится, что ушедшие и сгинувшие дочери Нанги - это те, кто порвал связь с губительным сценарием Рода. Они не погибли, а просто вышли из порочной системы. А Нанги - не смогла. Потому, что внутри нее живет бог, смысл, "моя прелесть" - власть над мужчиной. Пусть он не воплощенный, недоразвитый, но всецело принадлежащий ей. Задушенный ее любовью.
"Ее знакомство со смертью никак нельзя было назвать шапочным" - Смерть посеяла зерно невозможности рождения мужчин в роду в теле Нанги. Как память о погибших мужчинах Рода. Первая половина ХХ века для России - богатая смертоносная жатва. А ведь это были чьи-то мужья, отцы и братья, любимые. Великая боль утраты остановила и обездвижила воды бесконечного моря чувств, обнеся мир терниц гнилым болотом Внешнего Кольца, погрузив в густую липкую мифологичность женской архаики.
Потому и обходит смерть стороной, пока во чреве женщины живет нерожденный бог (память о погибших мужчинах), как заговор, гарант выживания. А все остальные женщины гибнут. Потому что предали своих богов.
И выход один - расстаться со своим богом. Со своим смыслом жить - усталость берет свое. Отдать ртутным водам умершую память и самой наконец-то умереть. В долгожданное иное рождение. Где есть вечно молодая надежда.
И тут я вижу еще один уровень.
Возможность нового рождения. И как тут не вспомнить Мисс Элен Лумис из романа Рея Брэдбери "Вино из одуванчиков"! (считаю, что это произведение must have любого культурного человека, как и "Мастер и Маргарита", к примеру).
Ей 95, ему 31.
Она сидела перед ними, и им казалось, будто они разговаривают с серой, дрожащей, заблудившейся молью. Голос ее доносился откуда-то издалека, из недр старости и увядания, из-под праха засушенных цветов и давным-давно умерших бабочек.
— Ну что ж. — Она поднялась. — Так вы завтра придете?
— Разумеется, приду, — сказал Билл Форестер.
— В первый раз вижу женщину, которая вовремя готова и ждет, — сказал он, подходя к ней. — Правда, я и сам первый раз в жизни прихожу на свиданье вовремя.
— А почему? — спросила она и выпрямилась в плетеном кресле.
— Право, не знаю, — признался он.
— Ладно. — Она стала разливать чай. — Для начала, что вы думаете о нашем подлунном мире?
— Я ничего о нем не знаю.
— Говорят, с этого начинается мудрость. Когда человеку семнадцать, он знает все. Если ему двадцать семь и он по-прежнему знает все — значит, ему все еще семнадцать.
— Вы, видно, многому научились за свою жизнь.
— Хорошо все-таки старикам — у них всегда такой вид, будто они все на свете знают. Но это лишь притворство и маска, как всякое другое притворство и всякая другая маска. Когда мы, старики, остаемся одни, мы подмигиваем друг другу и улыбаемся: дескать, как тебе нравится моя маска, мое притворство, моя уверенность? Разве жизнь не игра? И ведь я недурно играю?
Они оба посмеялись. Потом мисс Лумис обеими руками взяла свою чашку и заглянула в нее.
— А знаете, хорошо, что мы встретились так поздно. Не хотела бы я встретить вас, когда мне был двадцать один год и я была совсем еще глупенькая.
— Для хорошеньких девушек в двадцать один год существуют особые законы.
— Так вы думаете, я была хорошенькая?
Он добродушно кивнул.
— Да с чего вы это взяли? — спросила она. — Вот вы увидели дракона, он только что съел лебедя; можно ли судить о лебеде по нескольким перышкам, которые прилипли к пасти дракона? А ведь только это и осталось — дракон, весь в складках и морщинах, который сожрал белую лебедушку. Я не вижу ее уже много-много лет. И даже не помню, как она выглядела. Но я ее чувствую. Внутри она все та же, все еще жива, ни одно перышко не слиняло. Знаете, в иное утро весной или осенью я просыпаюсь и думаю: вот сейчас побегу через луга в лес и наберу земляники!
Или поплаваю в озере, или стану танцевать всю ночь напролет, до самой зари! И вдруг спохватываюсь. Ах ты, пропади все пропадом! Да ведь он меня не выпустит, этот дряхлый развалина-дракон. Я как принцесса в рухнувшей башне — выйти невозможно, знай себе сиди да жди Прекрасного принца.
Это прекрасно! Но там еще один момент есть про перерождение.
— Мы ведь славно провели время, правда? Это было так необыкновенно хорошо — наши с вами беседы каждый день. Есть такая ходячая, избитая фраза — родство душ; так вот, мы с вами и есть родные души. — Она повертела в руках голубой конверт. — Я всегда считала, что истинную любовь определяет дух, хотя тело порой отказывается этому верить. Тело живет только для себя. Только для того, чтобы пить, есть и ждать ночи. В сущности, это ночная птица. А дух ведь рожден от солнца, Уильям, и его удел — за нашу долгую жизнь тысячи и тысячи часов бодрствовать и впитывать все, что нас окружает. Разве можно сравнить тело, это жалкое и себялюбивое порождение ночи, со всем тем, что за целую жизнь дают нам солнце и разум?
Не знаю. Знаю только, что все последние дни мой дух соприкасался с вашим, и дни эти были лучшими в моей жизни. Надо бы еще поговорить, да придется отложить до новой встречи.
— У нас не так уж много времени.
— Да, но вдруг будет еще одна встреча! Время — престранная штука, а жизнь — и того удивительней. Как-то там не так повернулись колесики или винтики, и вот жизни человеческие переплелись слишком рано или слишком поздно. Я чересчур зажилась на свете, это ясно. А вы родились то ли слишком рано, то ли слишком поздно. Ужасно досадное несовпадение. А может, это мне в наказание—уж очень я была легкомысленной девчонкой. Но на следующем обороте колесики могут опять повернуться так, как надо. А покуда непременно найдите себе славную девушку, женитесь и будьте счастливы. Но прежде вы должны мне кое-что обещать.
— Все что угодно.
— Обещайте не дожить до глубокой старости, Уильям. Если удастся, постарайтесь умереть, пока вам не исполнится пятьдесят. Я знаю, это не так просто. Но я вам очень советую — ведь кто знает, когда еще появится на свет вторая Элен Лумис. А вы только представьте: вот вы уже дряхлый старик, и в один прекрасный день в тысяча девятьсот девяносто девятом году плететесь по Главной улице и вдруг видите меня, а мне только двадцать один, и все опять полетело вверх тормашками — ведь правда, это было бы ужасно? Мне кажется, как ни приятно нам было встречаться в эти последние недели, мы все равно не могли бы больше так жить. Тысяча галлонов чая и пятьсот печений — вполне достаточно для одной дружбы. Так что непременно устройте себе лет эдак через двадцать воспаление легких. Ведь я не знаю, сколько вас там продержат, на том свете, — а вдруг сразу отпустят обратно? Но я сделаю все, что смогу, Уильям, обещаю вам. И если все пойдет как надо, без ошибок и опозданий, знаете, что может случиться?
— Скажите мне.
— Как-нибудь, году так в тысяча девятьсот восемьдесят пятом или девяностом, молодой человек по имени Том Смит или, скажем, Джон Грин, гуляя по улицам, заглянет мимоходом в аптеку и, как полагается, спросят там какого-нибудь редкостного мороженого. А по соседству окажется молодая девушка, его сверстница, и, когда она услышит, какое мороженое он заказывает, что-то произойдет. Не знаю, что именно и как именно. А уж она-то и подавно не будет знать, как и что. И он тоже. Просто от одного названия этого мороженого, у обоих станет необыкновенно хорошо на душе. Они разговорятся. А потом познакомятся и уйдут из аптеки вместе.
Моя мысль про то, что есть все же надежда, что мир видимый - это все же видимость. А смерть - не конец. Она переход. И ее нужно встречать блаженной улыбкой засыпающей в этом теле жизни. И есть где-то во вселенной любовь.
Думается, что я смогла передать с помощью этих цитат свою мысль. Как перекликается у разных авторов жизнь и надежда одиночества женщины на любовь, которая все равно найдет, вырвет из гнилых топей забвения и боли, подарит счастье. Настоящее счастье.
Есть еще один уровень - чарующий язык повествования неспешного быта незнакомой жизни. Тихая мелодия, которая слышится между строк. У меня в молодости тоже было острое осознание (а может быть воспоминание) немощи старости. От невозможности любить оно родилось.
СЕРОСТЬ
Еще каких-то несколько лет и я состарюсь. Через несколько лет я умру
Все станет прошлым – то, что я не смогла любить, не смогла посмотреть всем в глаза.
Еще немного и я завяну и погружусь глубоко-глубоко – в моменты воспоминаний, я буду ценить каждодневную тоску и печаль.
Я закроюсь в доме, а внешняя жизнь будет проходить мимо через грязное стекло.
Глаза станут серыми, безрадостными, рот – сжатым и бесцветным, волосы превратятся в солому.
Руки не станут слушаться, повиснут как плети в бессилии что-либо изменить.
У меня не будет зеркал, но всегда украдкой, по привычке, буду искать свое отражение в окне.
Я буду одна, совершенно одна.
Буду кусать губы и выть ночами.
Буду слушать мелодию молодости – царапать и драть свое старое тело.
И самое ужасное начнется тогда, когда по капле я буду отдавать времени свою память. Начну черстветь.
Тогда взгляд станет неподвижным и тупым.
Я стану забывать кто я:
как меня когда-то называли,
как прикасались руки к плечам и волосам,
как губы искали прерывистое, пульсирующее дыхание,
как всматривалась я вечерами в зеркало и всякий раз удивленно,
как танцевала когда-то, растворяясь в музыке,
как босиком по траве,
как ветер льнет к ногам,
и как бывает, когда встретишь взгляд и не сможешь уйти.
Тогда дни станут безрадостными и сухими, и эти сухари я буду запивать студеной водой из-под крана.
Когда не будет слез, не будет ярости и ясности покончить с собой.
Не будет жалости.
Что-то будет мерещиться, что-то всплывать вдруг, но я не смогу вспомнить что это.
Долго и тупо буду смотреть в одну точку – потухшая.
Разбросанные старые фотографии, клубки пыли, шарканье моих ног в пустой квартире – все как на кладбище.
Я буду гнусаво и долго смеяться чему-то, потом, всхлипывая, опущусь в старое кресло – буду громко кого-то ругать.
Слишком быстро пролетела жизнь, а я так и не научилась радоваться и любить.
Люблю сложные тексты, в которые вложены частицы души. Концентрат памяти. Распаковывая который, окунувшись, вплавь, можно достичь другого берега.
Спасибо, Ирина за вдохновение
Вот еще музыкальное сопровождение, это то, с чем я жила этот день размышляя над рассказом
И вот еще - про амазонок и отчаянный поиск любви