Субботний отрывок

К перманентному флэшмобу от Марики Вайд.

На сей раз это будет начало пишущейся главы впроцессника. Эксклюзив, так сказать. :)

То ли ливиец очень спешил, то ли просто поленился, но дорогу к часовне он объяснил безобразно. Эвин ни за что не отыскал бы это крошечное строение на склоне холма, не будь рядом с ним Моники. Та, по счастью, дорогу хорошо знала: как удалось понять из ее путаного рассказа, иногда в этой часовне собиралась какая-то тайная община христиан.

Расспрашивать Монику, какое отношение она имела к этой общине, Эвин не стал: хватило ему и новостей о «колёсниках». Впрочем, сейчас ему вообще было не до разговоров: зазеваешься – того и гляди, полетишь кубарем с обрыва.

Тропы́ в темноте было не видно, так что спускаться пришлось наощупь. Впереди шла Моника с ребенком на руках. Эвин, хотя и был налегке, едва поспевал за нею. Колючие кусты царапали ветвями его штаны, цеплялись за куртку. А из-под толстых подошв его моряцких башмаков то и дело выскакивали камешки и, постукивая, скатывались вниз, в неведомый мрак. Не успев пройти и полусотни шагов, Эвин два раза споткнулся, причем во второй раз едва устоял на ногах.

– Как ты находишь дорогу? – не утерпев, спросил он Монику.

– Просто я хорошо вижу в темноте, – откликнулась та. Немного помолчав, она добавила: – Да тут рядом совсем, потерпи немножко.

В тихом и певучем голосе Моники Эвину неожиданно почудилась что-то материнское. «Словно я еще один ее ребенок...», – грустно усмехнулся он про себя. Происходившее до сих пор казалось ему совершенной нелепицей. Ко всему прочему, Эвин по-прежнему не понимал, чем он мог помочь Монике в поисках ее пропавшего сына. Да и вообще он остро ощущал сейчас свою бесполезность на берегу.

– Вот и пришли, – неожиданно объявила Моника. – Видишь, белеет впереди?

– Ага, – покривил душой Эвин. На самом деле он и Монику-то почти не видел, даром что та стояла перед ним всего в паре шагов. Впрочем, это-то как раз было неудивительно: темно-красный балахон, в который она была одета, в темноте сделался черным и совершенно слился с фоном. Но и светлую рубашку прильнувшего к плечу Моники ребенка Эвин сейчас едва различал. Это было непривычно и даже тревожило: в голову ему невольно приходили мысли о поражавшей моряков в былые времена «ночной слепоте». Неужели эта болезнь настигла и его тоже?

– Подожди чуть-чуть. Я сейчас дверь открою, – тихо, почти шепотом, сказала Моника. Затем что-то сонно пробормотал ребенок на ее руках. А еще через мгновение cкрежетнула дверь, и Эвин неожиданно увидел впереди крошечный огонек.

– Странно, – шепнула Моника. – Тут кто-то был совсем недавно. Лампадка вот горит.

«А что в этом такого странного? – мысленно удивился Эвин. – Разве она не должна гореть постоянно?»

Вслух, впрочем, он ничего не сказал. Позориться перед Моникой, показывая свое невежество, не хотелось. О церковных обычаях Африки Эвин почти ничего не знал – правда, помнил, что и на европейском континенте, и даже у соседей по Придайну – мерсийских англов – священники иначе служили мессы и одевались не так, как это было принято в Камбрии. Здравый смысл подсказывал ему, что в Мавретании, чуть ли не на самой дальней окраине цивилизованного мира, эти различия могли быть еще больше.

– С тех пор, как умер отец, в часовне редко кто бывает, – всё так же шепотом продолжила Моника. – Я думала, тут никто не зажигает огня.

Эвин не ответил, лишь осторожно кивнул. По правде сказать, слова Моники ничего ему не прояснили – лишь породили новые вопросы. Какое отношение мог иметь ее покойный отец-негоциант к этой часовне, судя по всему, совсем крошечной и неприметной? На ум Эвину невольно пришли гленские купцы – торговцы всевозможными машинами и прочими сидовскими изобретениями. Да видано ли было, чтобы кто-нибудь из них предпочел для молитвы маленькую молельню величественному городскому собору!

Хныкнул и снова забормотал ребенок. Моника тотчас же что-то зашептала в ответ. Эвин, разумеется, не понял ни слова.

– Имми! Имми! – вдруг донесся впереди еще один тоненький детский голосок.

– Рруз! – громко ахнула Моника. – Рруз!!!

Сразу два детских голоса зазвенели наперебой: один – в часовне, другой – совсем рядом с Эвином.

Что-то зашуршало в глубине часовни. Неожиданно к слабенькому огоньку лампады добавился еще один, поярче. Вкусно запахло растопленным воском.

Теперь Эвин наконец обрел способность различать людей и предметы. Сразу же он увидел и Монику, и ее сыновей. Моника склонилась перед узким и низким дверным проемом. Один ребенок был по-прежнему у нее на руках, другой стоял на пороге, обхватив ее ноги. В полумраке дети показались Эвину совершенно одинаковыми. «Близнецы», – догадался он.

Затем Эвин увидел старуху. Та, сгорбившись, стояла в глубине помещения. Пламя восковой свечи, горевшей у нее в руке, подсвечивало ее костлявое морщинистое лицо. Старуху Эвин узнал сразу: это была гречанка Фула из таверны.

Моника, видимо, заметила старуху одновременно с ним.

– Фула?.. – пробормотала она растерянно, – Ти кэ́нес эдо́?

– Ме синхоре́стэ, кири́я... – послышалось в ответ жалобное причитание. – Синхо́рестэ тэн эли́фиа гриа́...

Сейчас Эвин без труда разобрал слова: греческим языком он, как и полагалось морскому офицеру, владел неплохо. Старуха за что-то извинялась, а Моника недоумевала, почему та вообще находится в часовне. По правде говоря, Эвин и сам был удивлен такой встречей не на шутку. О том, что Фула была ревностной «колёсницей», он, конечно же, помнил.

А еще через мгновение Моника зарыдала.