Олаф Хорн и День котика

У автора этого флэшмоба я в ЧС, уж и не вспомню, с фига ли, но мимо темы котиков пройти в любом случае не могу. Тем более, свой котэ у меня в текстах имеет место быть в рассказе "Упрямство Олафа Хорна". Котик этот не просто котик, а одна из личин главного героя, которому в своё время не посчастливилось стать объектом мести некого островного племени и пережить обряд первобытной магии, превративший беднягу в вампира. Волей случая в обряд вмешался корабельный кот, поэтому вампир получился не самый обычный)

Иллюстрация к тому, что из всего этого вышло, ниже)

...Вывернутый наизнанку горбач вдруг вздрагивает. Торчащий в небо плавник тяжело трясётся, будто кто-то проводит над тушей опыты с электрическим током. Палуба под моими перепачканными лапами тревожно вибрирует.

Чуя недоброе куда лучше людей, моё рыжее обличье топорщит усы и вздыбливает шерсть, ворчит и пятится, упираясь в холм из блестящих кишок. От запахов мутится рассудок; в этой невозможной смеси кошачий нос безошибочно улавливает гарь.

— Пожар! В гавани пожар! — то тут, то там над палубой вспышками носятся выкрики. Для чутких звериных ушей они звучат куда громче, чем для человеческих, и под рыжей шкурой поселяется внезапный озноб. Вокруг становится людно, топот многих и многих ног, обутых в тяжёлые рабочие сапоги, несётся к правому борту.

— Это же «Кайра»! — выкрикивает кто-то совсем близко. — Смотрите, парни, горит посудина чокнутого Хорна!..

Теперь и я вижу зарево. Для кошачьих глаз оно не оранжевое — белое, совсем не страшное издали, но моя рыжая ипостась сама по себе забывает про голод и насыщение.

Я, кажется, готовлюсь побить рекорд скорости, поставленный в свете луны той памятной ночью. В отблесках и под трескучее эхо пожара, которое далеко разносится над водой, прыгаю, карабкаюсь, с бешеной частотой мельтешу лапами. Оскальзываюсь, срываюсь, мочу хвост и зад в ледяной воде, но выбираюсь, отчаянно скребя когтями. Меня преследует, порывами морозного ветра толкает вперёд взгляд мёртвого горбача; в подёрнутом плёнкой выпуклом глазу застыло неизбывное, вечное страдание.

Кажется, такое же страдание разрывает изнутри и меня в рыжем мохнатом теле. Зарево распухает в воздухе, плещется над зеркально-чёрной водой, словно поджигая и её тоже вместе с частичками тумана. Да, я вижу ночную мглу горящей, жидкий огонь разлит по лопастям гребного колеса, ядовитым плющом ползёт вверх по мачтам и принимается за свёрнутые паруса.

«Кайра», наша с отцом парусно-паровая красавица. Со временем я мог бы переоснастить её под пресловутый винт, дать вторую жизнь.

Мог бы, мог — надо же, в конце концов, следовать за прогрессом. Вместо этого рыжий кот мечется под ногами у сгрудившихся на набережной ротозеев-полуночников, которым по сердцу чужая беда.

Над гаванью рвущим душу эхом разносится звон пожарного колокола. Может быть, я мог бы помочь «Кайре» у причала, людской разум подсказывает найти укрытие и обратиться, но в припортовой зоне, кажется, тоже что-то гремит.

Или я всё-таки близок к тому, чтобы рехнуться? Предчувствие ещё большей беды раздирает звериное тельце, принуждая развернуться.

Дорога исчезает. Остаются направление и чутьё, остальное — гул в голове да лапы, сбитые о рельсы и камни. Пожарный набат не утихает; окрестности порта превращаются в кастрюлю, внутри которой, под плотной крышкой бешено колотятся звуки. Впрочем, оно и неудивительно.

Варево в кастрюле, кажется, сильно подгорело. Помнится, некогда я собирался перестраивать берлогу вместе с конторой, менять дерево на камень, да с деньгами — стараниями портовых воротил — стало худо. Теперь мой заветный угол занят огненным чудищем.

Оно начисто вытесняет туман, испаряет влагу, заполоняет всё дымом и продирающим горло чадом ворвани. Ворвань? Откуда, чёрт возьми, ей взяться в моей берлоге, если в лампы я заливаю керосин, а для печки держу дрова, изредка торф? Будто в ответ на вопрос берлога озаряется изнутри, так невозможно сильно, что свет сквозит между плотно подогнанных брёвен и мечется в окнах.

Звенит стекло, сыплется наружу. Огонь принимается за рамы, и я слышу, как он ревёт, с расстояния опаляя кошачью шерсть. Лапы и инстинкт Рыжего прыжком относят нас назад.

И тут я замечаю их.

Густо-серый на фоне из ярко-белого пламени силуэт мешком волочит по земле недвижное тело. Силуэт, надо сказать, мелковат и тщедушен, но успел оттащить свою ношу от постройки, которую гложет, ломает пламя.

Когда берлога успела прогореть настолько, что вот-вот провалится кровля?

Дьяволы морские. Да ведь «силуэт» — это же мой юнга. Будто ловец жемчуга с далёкого Востока, на одной задержке дыхания, исхитрился не только выбраться, но и прихватил с собой папашу Мо.

Стоп, не до восторгов. Может, сам Джонатан спросонья, сдуру или нарочно и подпалил мою берлогу? Эта мысль едва успевает забраться в рыжую котову башку, как её тут же опровергают.

Со спины юнгу окружают три тени, такие же серые, как он сам. Одна, та, что опережает остальных — очертаниями вылитый головорез Хью, уж этого я знаю как облупленного.

Как же, чёрт возьми, несёт от него ворванью.

Мальчишку, наверное, приняли за меня, выбравшегося из пожара. Решили добить, ублюдочные поджигатели.

Я прыгаю, когда Хью заносит над головой юнги инструмент вроде кузнечных щипцов. Ярость подбрасывает кошачье тело сразу до ненавистного лица. Под вопли изумления, потом боли со всех четырёх лап принимаюсь рвать и кромсать, рвать и кромсать. Очень быстро чую кровь, её запах заглушает даже горькую копоть, но не отвлекаюсь — бешено вою и работаю когтями.

Хью завывает в унисон, пытается браниться и звать на помощь сообщников, но я разрываю его мерзкий рот, мечу в глаза. В конце концов ублюдок валится навзничь и роняет своё оружие. Я урчу утробно и жадно, мне вторит пламя, как вдруг Хью, не жалея остатков физиономии, принимается колотить мною оземь.

Чёртов уличный боец из тех, кто разбивает нос противника ударом лба. 

Я слышу топот лошадиных копыт и звон пожарной рынды — чудится или нет? Всхлипывая, Хью вслепую шарит рядом с собой в поисках щипцов, кожа с мерзкой хари свисает лоскутами.

Один из его дружков деловито душит юнгу ремнём. Второй, озираясь, стоит на стрёме.

Понятия не имею, что со мной происходит внешне, когда одна личина сменяется другой. Видимо, ничего особенного, уж коль скоро мой противник не успевает испугаться.