Кажется, я придумал жанр

Началось с шутки — я представил себе ведьмака в антураже советских 30-х. Веселила степень гротеска: обученный чекистским оккультным ритуалам, увешанный большевистскими амулетами Комиссар борется с врагами советский власти, которые предстают существами инфернальными.
Так бы и осталось шуткой, но меня потянуло докрутить и антураж, и сюжет. Итог: два рассказа.

Вот вам отрывок, чтобы распробовать:

На третью ночь сторожил комиссар избу на западном краю Падерихи. Сидел недвижимо, укрытый от глаз кустом жимолости и крапивником. Не моргая, следил за провалами окон и косой калиткой.

Где-то здесь рыщет, хоронясь во тьме, коварный враг. Днем он таскает неприметную личину, притворяясь скотницей, пахарем, колхозным тружеником, инвалидом или здоровым, молодым или старым. Он сподобился открывать рот, когда спросят, ломать шапку, кивать. Может статься, что по недогляду носит он комсомольский знак или партийную книжку. Думая так, комиссар повел лопатками, как от озноба. А ночью… Ночью личина спадает и творит враг то зло, что определено ему естеством.

Сидя в кусту на третью ночь, Степан Федосович уже не чуял в себе ни азарта охоты, ни мрачной решимости. Доселе полыхающий жар его упорства подернулся пеплом сомнения. Как и прежде верный курсу, поддался, однако, комиссар внутренней смуте. Колебалась его вера в достаточность личных сил его и способностей.

Вспомнилась ему школа ОГПУ и комиссар Кривятин, строгостью и зуботычиной вбивавший курсантам науку сыска и революционной борьбы. Как бросали перед курсантским строем избитых сидельцев и Кривятин орал: «Вот оне, вражины! Чуйку пользуйте, чтоб разглядеть!» Одним не достало чутья. Такие пропали с курсов. Степан Федосович чутье открыл. 

Помнил он, как сперва ужаснулся, а после брезговал, разглядев под грудью у связанной девицы чуждый человеческому третий меньшевистский глаз. С той поры повидал он нечисти самой разной. Ловил кулаков, одним сжатием пальцев отправлявших в никуда народное имущество. Помнил товарищей, кто, согласно докладам, с концами пропали одним мановением кулачьей силы. Повидал он и контры всякой. Нечеловечески проворных троцкистов с двумя языками во ртах, на которых ходили, заткнув уши паклей. Хаживал и на бывших людей. Самолично брал бело-казака в лесах под Тобольском. Того пули совсем не брали, а вблизи люто рубился клинками, растущими прямо из рук. Не дрогнул комиссар и когда указала чуйка на того же Кривятина, что прятал в памяти свое юнкерское прошлое, а под фуражкой — второе не людское лицо.

Помнил комиссар и еще кое-что. Не хотел, но помнил.