[удалено].

В рамках флешмоба грустных отрывков от Ирины Фидар приложу один такой. 

Но тут, внимание, упоминается (и показывается в определённой степени) очень и очень... тяжёлая для многих людей тема.

Буквально.

Сколько ни перечитываю, потом сижу и плачу.

Эскинас стоял на галерее и взирал на огромный зал внизу, покачивая полупустой кубок. Пить не хотелось, поскольку это значило бы потерять в один момент контроль над собой – а вылиться это могло в преждевременный и необдуманный брак или в бастарда. Ни то, ни другое гранду не было нужно. Поставив кубок рядом, он слегка прищурился, всматриваясь в множество знакомых и не очень лиц внизу, но дядю среди них не увидел. Странно, днём он ходил по замку, о чём-то толковал со слугами, и мельком Эскинас видел, как собираются сундуки с вещами, значит, дядя твёрдо решил куда-то уехать и обосноваться на новом месте. Следовало переговорить с ним на этот счёт, подумал Эскинас, он ведь не настолько чужой мне. Может, ему понадобятся средства на путешествие, хоть и берут, по слухам, на некоторые корабли служителей любой Церкви без платы. Может, ему нужна какая-то помощь.

Сердце отчего-то кольнуло. Оставив кубок стоять, никем не замеченный Эскинас скользнул в темнеющие коридоры, пробежался до семейной часовни в каком-то дурмане, с приторным предвкушением на языке, с чувством спускающейся грозы и штормового ветра за спиной, открыл лёгкую дверь –

– и горло перехватило.

На полу валялся невысокий табурет. Сеньор делла Сантита же качался в петле.

Хватая губами воздух, Эскинас вскинул руки – верёвка пережглась – он поймал дядю, попытался как-то уложить на пол, но из дядиных пальцев выпала коричневая обёртка с маслянистым пятном.

Яд.

Эскинас не мог кричать, не мог позвать на помощь: его колотило. Он плакал, как плачут только маленькие дети, цеплялся за расслабленную руку и срывающимся, пресекающимся голосом шептал:

– Дядя, зачем?.. Дядя!.. У меня никого больше нет!..

Мягкие пальцы едва заметно дёрнулись.

– Я так устал ждать, – глядя на племянника умирающими глазами, слабым голосом сказал делла Сантита. – Ты не виноват…

– Если бы я знал…

Дядя едва слышно вздохнул. Он попытался поднять вторую руку – видимо, смахнуть слёзы рыдающего над ним гранда – и не смог. Эскинас сам приложил его ладонь к своей щеке.

– Не плачь, пикколо. Я… я скажу им… ты хороший человек…

Да, Эскинас, конечно, мы пойдём ночью на крышу, будем смотреть звёзды и искать созвездия… конечно же, мы ничего не скажем тёте… Конечно, если тебе хочется, я дам тебе ключи от библиотеки… Тебе не нравится этот наставник? Хорошо, объясни, и мы вместе подумаем, кто будет учить тебя огненной магии… Эскинас, пикколо, давай я вытру тебе нос…

– Дядя, не умирай! Не умирай!.. Я так виноват перед тобой!..

– Прости меня, пикколо… я прощаю…

Эскинас закричал. Но тень дяди уже ушла: тихо, спокойно.

Оставалось только сидеть в пустой часовне рядом с мертвецом и оплакивать его.

А потом приблизились торопливые и мелкие шаги под шорох ткани, и рядом оказалась тётушка. Она расплывалась в глазах Эскинаса, поскольку они были полны слёз, но гранд и так мог сказать: она в гневе и едва сдерживается.

– Это твоя вина, – яростно, холодно и чётко начала она ронять слова. Как камни. И от каждого Эскинас вздрагивал, как от удара. – Он был лучшим человеком, чем заслуживал любой из нас. Он спас Фламу. По узкой тропе его отряд поднялся сюда, к замку, к одной из запасных дверей, и он сбросил их в пропасть. Сбросил, потому что не смог убить Фламу, и они сбежали вдвоём. А потом… о, ты не знаешь о патрулях крестоносцев, далеко заходивших на ещё не утонувших в крови землях… они натолкнулись на такой, и он остался прикрывать её бегство. Да, Флама бежала в горные монастыри, где укрывались все, а Дамоне остался. Он остался умирать, умирать за женщину, которую должен был убить – но полюбил больше жизни. Круг спас его жизнь и сочетал браком с твоей тётей, тварь ты без тени… – Тётя плакала сама, Эскинас слышал это. И от каждого её слова становилось лишь хуже. Как будто вбивали гвозди в тело. – Они любили друг друга, слышишь? Любили так, как уже не бывает, они ждали ребёнка и растили тебя, осиротевшего негодника… У тебя мог быть кузен, но он родился мёртвым, мёртвым, и Флама не пережила родов. И знаешь, что она сделала на смертном одре? Знаешь? Она умоляла Дамоне не идти за ней. Она молила его позаботиться о тебе, потому что у тебя никого не осталось! Никого! И он дал ей слово. Он хотел подождать, пока ты немного подрастёшь, а тогда бы могли назначить уже регента… но все маги, все гранды умоляли его подождать до твоего совершеннолетия. Ты понимаешь? Все. Все, кто должен был его ненавидеть!.. И он делал для тебя всё, что только мог, а ты платил ему ненавистью…

Голос тёти пресёкся, она разрыдалась. Эскинас хотел что-то возразить, но не мог, потому что… потому что он правда начал платить дяде ненавистью ни за что. И при этом продолжал тянуться к нему, любить его…