О персонажах-детях

К флэшмобу от Ирины Фидар "Наши детки".

У меня есть, конечно. Есть написанная когда-то на фест зарисовка из детства главной героини "Апокрифа". Но это целый рассказ -- "Мамин день рождения". В сущности и в "Оксфордской истории" Танька еще ребенок: ей лет 12. А еще есть вставные истории в "Дочери Хранительницы" и "Большом путешествии".

Вот кусочек из истории саксонского мальчика Беорна из "Дочери Хранительницы". Там еще упоминаются его младшая сестра Блисс -- совсем крошка -- и старшая сестра Бейю, уже совсем взрослая. Осиротев, они втроем пытаются перебраться из спрятанного среди болот убежища в расположенный неподалеку валлийский город.

Шли они долго. Сначала тропа петляла по болоту, обходя маслянисто блестевшие бочажины и разбросанные тут и там груды больших камней. Потом под ногами перестала хлюпать вода, а буровато-желтоватый мох сменился твердой почвой. Тропа слилась с другой, потом с третьей, стала натоптанной. Теперь она то вилась между низкими редкими дубами, то ныряла в заросли колючего терновника, то перепрыгивала через узкие ручейки. Блис, сидя на руках у сестры, беспрестанно хныкала. А Беорн, хотя он тоже изрядно устал, шагал рядом с Бейю молча, как полагается настоящему воину.

Наконец, перевалив через очередной холм, они вышли к широкой дороге. Беорн, прежде не видавший ни лошадей, ни повозок, ни колес, с недоумением рассматривал на ней наезженные колеи. Увы, Бейю так ничего ему и не объяснила. По правде говоря, сейчас ей было не до Беорна: Блис, пройдя самостоятельно совсем чуточку, быстро устала и теперь вовсю канючила — просилась домой. Бейю то уговаривала ее немного потерпеть, то обещала показать чудесное место под названием «город», где живет много-много людей, а дома́ достают крышами до неба, и наконец, не выдержав, отвесила ей подзатыльник. Конечно, это не помогло: Блисси и не подумала замолчать — наоборот, разревелась.

А потом их нагнала повозка — огромное деревянное корыто, катившееся на странных круглых штуковинах. Тянули корыто два огромных зверя с длинными волосатыми шеями и торчащими вверх острыми ушами. Звери стучали ногами, фыркали, и от них странно, но вкусно пахло. «Лошади, — догадался Беорн. — Какие же они большущие!»

Сидевший на повозке мужчина, непривычно голобородый, лишь с длинными висячими усами, остановил лошадей, сделал приглашающий жест рукой, потом что-то произнес. Странное дело: Беорн, прежде без труда понимавший всех приходивших к ним в дом, даже заику Турульфа, на этот раз не разобрал ни слова. Впрочем, сообразил, в чем дело, он быстро. Это же, должно быть, уэл! Уэлы — они ведь разговаривают не по-человечески!

На злобного врага, однако, уэл не походил совершенно. И в корыте-повозке у него оказались совершенно мирные деревянные бочки, точь-в-точь как та, что стояла в одном из углов родного дома Беорна. От бочек исходил знакомый кисловатый запах пива.

Пока Беорн предавался воспоминаниям, Бейю попыталась заговорить с уэлом. Но после первых же слов тот встрепенулся, странно посмотрел на нее и поморщился — а Бейю сразу побледнела как полотно. Чуть помедлив, уэл вдруг громко чмокнул губами, яростно хлестнул лошадей тонкими ремешками, и повозка тотчас устремилась вперед. А Бейю, проводив ее взглядом, тихо вздохнула — то ли огорченно, то ли облегченно.

Так они и шли пешком до самого города. Бейю почти все время несла Блис на руках, да и у шагавшего налегке Беорна от усталости заплетались ноги. Все чаще и чаще им приходилось останавливаться на отдых. От жажды спасала вода из тянувшейся вдоль дороги канавы, а вот еды не было совсем. Правда, Бейю уверяла, что в городе их непременно сытно накормят, и это поначалу придавало силы.

За время пути еще несколько раз их обгоняли уэлы — теперь те ехали не на повозках, а прямо на лошадиных спинах. Проезжая мимо, ни один из них не остановился — и Бейю, похоже, этому только радовалась.

Наконец, когда солнце уже опускалось к холмам, Беорн разглядел вдали заостренный силуэт неведомого сооружения. Бейю, услышав эту новость, сразу же оживилась, а потом объявила, что это, должно быть, самый высокий дом в городе, который называется «собор» и в котором живет бог уэлов.

До города они добрались совсем затемно. По каменному мосту перешли жутковатый глубокий провал, по дну которого с шумом бежал широченный ручей сразу с двумя названиями, «река» и «Тамар». И очутились перед наглухо запертыми воротами.

Кажется, впервые Бейю не исполнила своего обещания: никто их в городе не только не накормил, но даже и не встретил. Побродив возле каменной стены, окружавшей город, в конце концов они устроились под раскидистой кроной старого тиса.

После заката быстро похолодало, и вскоре все трое основательно продрогли. У Беорна не попадал зуб на зуб и вовсю бурчало в животе, но держался он стойко, по-воински, не жаловался. Блис хлюпала носом, то и дело чихала, но тоже, вопреки обыкновению, не плакала. А Бейю сидела между ними, обхватив руками колени, и то ли дремала, то ли делала вид, что дремлет.

Так они и просидели под тисом до самого рассвета, сбившись в кучку и прислонившись к толстому покрытому красноватой шершавой корой древесному стволу. Из спящего города не доносилось ни звука. Лишь когда за рекой стало светать, вдруг со всех сторон защебетали на разные голоса весенние птицы, и пели они точь-в-точь как в родных краях Беорна, словно передавали ему оттуда привет. А поутру Бейю повела Беорна и Блис внутрь городских стен — через высокие ворота, мимо полусонного усатого, как давешний уэл, стражника.

Беорна город ошеломил. Всё было ему в диковинку: и мощеные улицы, и высоченные — хотя все-таки не достававшие до неба — каменные дома, и появившееся вскоре множество незнакомых людей: мужчин и женщин, молодых и старых, от мала до велика лопотавших между собой на непонятном языке уэлов. Раз за разом Бейю пыталась заговорить с кем-нибудь из них, но всякий раз человек либо равнодушно пожимал плечами, либо поспешно отходил, словно боялся набраться от нее какой-то скверны. Наконец откликнулась старая женщина с морщинистым лицом. Одета женщина была странно: в темно-бурое глухое платье безо всяких узоров и вышивок и в белый платок, совершенно скрывавший волосы. Однако говорила она все-таки по-человечески, хотя и коверкала слова.

Женщина оказалась кем-то вроде годи — служительницей здешнего бога. Так, по крайней мере, Бейю позже объяснила Беорну. Из путаного рассказа сестры тот сумел понять, что такие женщины не только молятся и приносят жертвы, но еще и заботятся о бедных и бездомных. Беорну стало тогда очень обидно. Какие же они бедные, какие бездомные? У них ведь есть самый настоящий дом на болоте, а в доме — немерено сколько отцовской военной добычи!

Но тот разговор случился уже потом. А тогда Бейю бухнулась перед женщиной в буром платье на колени и отчаянно взмолилась о помощи. Та сначала испуганно отпрянула, но все-таки не сбежала, прислушалась. Осенила плачущую Бейю знаком своего бога, вздохнула:

— Это с матерью-настоятельницей говорить надо, не со мной.

А потом все-таки объяснила, как добраться до их то ли капища, то ли жилища, называвшегося «монастырь».

До монастыря — высокого серого дома с окнами в два ряда — они дошли втроем. Внутрь зашли только Бейю и Блис: брать с собой мальчика в жилище строгих целомудренных жриц сестра не решилась. А обратно Бейю вышла одна. Вышла — и сразу же принялась успокаивать недоумевавшего Беорна, объяснять, что добрые жрицы взяли Блис к себе на воспитание, что всё с ней будет хорошо и что в жертву своему богу они ее точно не принесут. Рассказывая всё это, Бейю пыталась улыбаться — а у самой из глаз катились крупные слезы.

Остаток дня они вдвоем бесцельно бродили по городу. То и дело Беорн ощущал на себе угрюмые, враждебные взгляды уэлов. Лишь однажды к нему подошла простоволосая девушка с цветной ленточкой на груди и молча протянула ломоть хлеба.

Хлеб Беорн честно разделил с сестрой. И это было всё, что перепало им из еды за весь день. Слишком мало, чтобы почувствовать себя сытым. Наоборот, есть теперь хотелось только сильнее. А из домов, как назло, доносились вкусные запахи — где свежевыпеченного хлеба, где жареной рыбы, где мясной похлебки. Беорн тайком, стараясь, чтобы сестра не заметила, то и дело глотал слюнки.

А вечером нежданно-негаданно случилась беда. Они с Бейю шли по широкому проходу между домами и, изо всех сил избегая говорить о еде, обсуждали, где бы поискать себе местечко для ночлега. А прямо перед ними неспешно, вразвалку, вышагивала толстая, как бочка, уэлка с большой продолговатой плетеной корзиной в руке. И надо же было этой уэлке ни с того ни с сего взять да споткнуться на ровном месте! На ногах толстуха устояла, но корзина выпала из ее руки и, стукнувшись о камень, опрокинулась на бок. А из корзины посыпались на землю маленькие круглые хлебцы странно желтого цвета.

И тут Бейю словно сошла с ума. Только что едва переставлявшая ноги, она вдруг бросилась к раскатывавшимся во все стороны хлебцам, стала лихорадочно хватать их и складывать себе в подол. «Сейчас, сейчас мы с тобой поедим», — бормотала она себе под нос.

Сначала толстуха ошарашенно смотрела на происходившее и молчала — а потом вдруг истошно завопила. На крик со всех сторон сбежались люди, обступили Бейю, зашумели, загомонили. Затем откуда-то появился высоченный черноусый воин в блестящей шапке. Подойдя к толпе, он что-то прокричал грозным голосом, и тут же все расступились. Раскрасневшуюся Бейю вытолкнули ему навстречу.

Когда воин уводил Бейю, та рыдала. Любопытные зеваки шли за ними следом, переговаривались. То и дело Беорн различал среди непонятных уэльских слов брезгливое «саксоняйд». А толстуха ползала на четвереньках по земле, складывала свои проклятые хлебцы обратно в корзину, и Беорну чудилось, что она злорадно ухмыляется.

Растерявшийся Беорн оторопело смотрел на происходившее и не двигался с места. Спохватился он, лишь когда толпа скрылась за домом. Кинулся вдогонку, завернул за угол — и вдруг оказался на большой круглой площади, окруженной высокими каменными домами. От площади разбегались в разные стороны целых четыре дороги, и все они были безлюдны. Чуть поколебавшись, Беорн свернул направо, в узкий кривой переулок: вроде бы с той стороны доносились далекие голоса. Он бежал что было сил не разбирая дороги, прямо по разлившимся тут и там дождевым лужам. В лицо Беорну из-под ног летели грязные брызги, потом вдруг противно закололо в боку, но он все равно не замедлял бега. Позади остался один дом, другой, третий... Между тем переулок взобрался в гору, стал еще у́же, потом круто повернул — и неожиданно уперся в глухую стену. Едва не налетев на нее, Беорн наконец остановился. И, чуть отдышавшись, прислушался.

Вокруг царила тишина, лишь где-то совсем вдалеке зловеще гугукал лесной голубь.

И тогда Беорн заплакал.

Так у него началась совсем другая жизнь — одинокая и безрадостная. День за днем Беорн бродил по городу, перебиваясь найденными на улице объедками и редкими подаяниями. Поначалу ему приходилось совсем трудно: говорить по-уэльски он не умел, а горожане то ли не знали правильного языка, то ли не желали показывать, что знают. Иной раз какая-нибудь злобная старуха и вовсе плевала ему вслед. Еще хуже были дети: те с каким-то упоением дразнили его, швырялись камнями, а иногда и колотили. Он был «саксон» — этого хватало для ненависти и презрения.

Потом Беорн помаленьку выучил самые нужные уэльские слова: «бара» — хлеб, «мар плег» — пожалуйста, «мэр рас» — спасибо, — и жить стало чуть полегче. Однако заставить себя просить подаяние именем здешнего бога, Йеси Криста, он не мог: не пристало воину отрекаться от Вотана и Тиу!

Бывало, что Беорн даже порывался вернуться домой на болото — однако удерживала боязнь не найти дороги, а еще больше — надежда увидеть сестер. Но о судьбе Бейю ему так ничего и не было известно. А по вечерам Беорн приходил к серому монастырскому зданию и подолгу стоял, вглядываясь в узкие решетчатые окна. Даже узнав, что́ такое стекло и как оно умеет отражать свет, он все равно пугался всякий раз, когда видел в них похожие на пламя отблески закатного солнца. Порой ему вроде бы удавалось различить за каким-нибудь из окон темные силуэты людей, но никогда он не был уверен, что это ему не померещилось. А на улице Блис не появилась за все время ни разу. И с каждым днем Беорну становилось всё тревожнее за младшую сестренку. Ох, зря Бейю отдала Блисси этим жрицам, зря им поверила!

Между тем дни сменяли друг друга. Сначала увяли и осы́пались лепестки на терновнике, потом на боярышнике, потом настало и тут же пролетело время желтого духовитого липового цвета, и наконец покраснели ягоды на рябинах. За лето Беорн пообвыкся в городе, научился бродячей жизни. Поначалу он приноровился было собирать большие куски хлеба, появлявшиеся каждый вечер возле одного из городских домов — пока не увидел однажды, что хлеб этот раскладывает как раз перед его приходом какой-то жрец Йеси с длинной бородой и выбритым лбом. С тех пор Беорн стал обходить этот дом стороной. Уэлам он по-прежнему не доверял, а их годи — особенно.

Затем он облюбовал окрестности другого дома — серого, каменного, двухэтажного, одиноко притулившегося снаружи от городской стены. В этот дом почему-то очень любили приезжать гости: чуть ли не каждый день там появлялись новые, незнакомые Беорну, люди. Гости приезжали с другого берега реки, на день уходили в город, но непременно возвращались на ночлег. А потом они уезжали — кто обратно, а кто куда-то дальше, в сторону заката.

Кормили хозяева гостей щедро, и недоеденное частенько перепадало Беорну. Высокая полная женщина с вечно непокрытыми волосами, выносившая ему объедки, тоже была уэлкой, но почему-то казалась ему добродушной и нестрашной, а еще она чуточку умела говорить по-человечески. Впрочем, до конца Беорн ей тоже не доверял и, заполучив ломоть хлеба или еще какую-нибудь снедь, тотчас же торопливо уходил. Потом он сбега́л по узкой тропинке вниз, к реке, где бежала чистая и вкусная вода, и пировал.

Так он жил бы и дальше, но лето уже вовсю катилось под горку. Ночи становились всё длиннее, а Беорн теперь то и дело просыпался на рассвете, дрожа от холода. Такими утрами он часто вспоминал первую ночь, проведенную в этих краях. Как же славно они тогда сидели втроем под деревом, а Беорн прижимался к теплому боку Бейю и грелся!

Но утренние холода оказались лишь началом больших неприятностей. Однажды вечером, придя по своему обыкновению к двухэтажному каменному дому, Беорн не нашел подкармливавшей его добродушной уэлки. На кухне вместо нее хозяйничала незнакомая женщина, худая и хмурая. Женщина, казалось, совсем не замечала Беорна — спасибо, хоть не гнала прочь. Впрочем, он оттуда быстро ушел сам, так ничего и не дождавшись.

По привычке Беорн все равно отправился в долину — только вот запивать вкусной речной водой на этот раз было нечего. Он спускался по хорошо знакомой, выученной до последнего камешка, тропке, далеко внизу, как всегда, шумела река — но мира, к которому он едва успел привыкнуть и приспособиться, больше не было. В воображении Беорна одно за другим рисовались добрые, ласковые женские лица: матери, Бейю, полной уэлки из каменного дома — а наяву перед глазами всё расплывалось, и по щекам предательски катились слезы. И конечно же, как и должно быть, если воин ведет себя неподобающе, его мысли подслушал кто-то из зловредных паков. А что делает пак в таких случаях? Разумеется, устраивает какую-нибудь злую каверзу! Вот и стронулся со своего места на тропке такой надежный, не раз испытанный камень, а Беорн, оступившись на нем, с размаху угодил ногой в глубокую яму. Боль была короткая, но такая сильная, что у него прямо-таки полыхнуло перед глазами яркое пламя. Зато пак своего добился: разом сделалось не до обид и не до воспоминаний.

Однако на ногах Беорн все-таки устоял. С горем пополам он даже сумел дохромать до реки. Река звала его, манила, а самое главное — сулила остудить прохладной водой пышущую жаром ногу. И в самом деле, стоило Беорну опустить ногу в воду, как боль быстро ослабла — не прошла совсем, но стала терпимой. Хотя лодыжка безобразно раздулась, а на ступне кое-где проступили жутковатые синие пятна, ступать на пострадавшую ногу все-таки было можно. Немного выждав, Беорн решил пуститься в обратный путь.

Как ни странно, подъем оказался даже более легким, чем спуск. А очутившись наверху, Беорн сразу же поковылял к ставшему негостеприимным, но все равно привычному серому дому. И, судя по всему, это было правильным решением. Хотя худая женщина, стряпавшая теперь еду, Беорна по-прежнему не замечала, вскоре ему повезло: один из гостей сжалился над хромым бродяжкой и поделился большим ломтем сыра.

Остаток дня и ночь Беорн просидел под навесом у сарая — сначала прятался от припустившего дождя, потом долго пытался задремать. Но сомкнуть глаза ему удалось только перед самым рассветом: распухшая щиколотка всё время ныла, не давала заснуть.

А проснулся он от голоса Бейю! Сестра была где-то рядом: бродила возле дома, что-то разыскивала, никак не могла найти и горестно сокрушалась из-за этого. Говорила она, конечно же, на правильном, человеческом языке, да и вообще, разве мог бы Беорн спутать голос Бейю с чьим-нибудь еще?! От радости он даже позабыл про больную ногу — вскочил, охнул, но все равно поспешил, почти побежал, на родной голос.

И вскоре растерянно остановился. Вместо сестры возле сарая стояли две совершенно незнакомые женщины, одетые как уэлки, одна с черными волосами, другая по-лисьи рыжая. Рыжая была совсем молоденькой: пожалуй, не старше Бейю. Она-то и говорила голосом его сестры, словно нарочно притворялась ею.

Разочарование свое Беорн постарался скрыть: еще не хватало радовать пака! Сначала он попросту уселся возле городской стены и принялся старательно рассматривать большую черную ворону, расклевывавшую что-то под старым ясенем. Пусть пак увидит, что ему и дела нет до обманщицы с лисьими волосами! Вот только голос девушки, к тому времени уже замолчавшей, упорно не забывался, не давал Беорну покоя. Вот бы она снова заговорила!

Боролся с собой Беорн отчаянно. Потом выход вроде бы нашелся: можно же просто попросить у девушки еды — что в этом особенного? И, не утерпев, он обратился к ней на родном языке. Как же хотелось ему услышать в ответ не надоевшее уэльское бульканье, а привычные с малолетства человеческие слова!

И тут наконец Беорну повезло. Та сразу же ответила и не просто буркнула что-нибудь невнятное в ответ, а разговорилась, да еще и на настоящем, не уэльском, языке, и голос у нее по-прежнему звучал в точности как у Бейю. Правда, некоторые слова она все-таки произносила неправильно, не так, как говорили у Беорна в семье, — но это казалось такой мелочью!

Девушка с лисьими волосами всё говорила и говорила, а Беорна раздирали противоречивые чувства. С одной стороны, он недоумевал: ну зачем эта незнакомая, да еще и одетая уэлкой, девушка так много спрашивает: откуда он родом, как его зовут, где отец, где мать, болит ли нога — ей-то какое дело до всего до этого? Так что отвечал Беорн неохотно, а уж имени своего он решил не называть ни за что. С другой стороны, повернуться и пойти прочь он никак не мог себя заставить, и дело было, конечно же, вовсе не в больной ноге. Больше всего на свете Беорну сейчас хотелось закрыть глаза, без конца слушать этот голос и представлять себе, что Бейю наконец нашлась, вернулась.

А потом девушка с лисьими волосами добралась и до его ноги. Но трогала раздутую лодыжку она так осторожно, так заботливо, а главное, так чудесно говорила при этом голосом сестры, что противиться этому Беорн не смог. А чуть позже, так и не найдя в себе сил противостоять родному голосу и родной речи, он покорно позволил взять себя за руку и отвести в большой серый дом — в тот самый, возле которого он так часто бродил и в котором до сих пор ни разу не бывал.

Внутри дом оказался странным, непривычным. Беорн даже представить себе не мог, что там может быть так просторно и так светло. Большие решетчатые окна, ровный потолок, огромный круглый стол — всё это было так непохоже на его хижину на болоте! Раскрыв рот, он рассматривал диковинные вещи и обстановку с удивлением и даже восторгом.

Вскоре девушка с лисьими волосами опять удивила: перемолвившись о чем-то по-уэльски со своей старшей подругой, она вдруг сорвалась с места и устремилась к лестнице. И было это так неожиданно и непонятно, что Беорн испугался. Неужели она сейчас убежит, неужели унесет с собой навсегда голос его сестры? И тогда он бросился следом за ней.

Беорн догнал девушку сразу: та даже не успела ступить на лестницу. А догнав, сразу же ухватил ее за подол обеими руками и горячо, взволнованно зашептал:

— Бейю, Бейю, не уходи!

Девушка остановилась, обернулась.

— Бейю? Меня Санни зовут — то есть Суннйиву... Подожди, малыш, я сейчас вернусь, только наверх сбегаю.

— Суннйиву, — тихо повторил Беорн — и вдруг твердо произнес: — Не уходи, пожалуйста!

Нога после пробежки болела с новой силой, сердце громко колотилось, дыхание сбивалось. А девушка с лисьими волосами растерянно смотрела на него и явно колебалась, не могла решить: то ли уйти, то ли все-таки остаться? И кто знает, что бы она выбрала, если бы не ее старшая подруга. Та вдруг вмешалась: торопливо воскликнула — тоже на настоящем языке, хотя и смешно, на уэльский лад, произнося слова:

— Да побудь ты с ним, Санни! Я уж сама за леди сбегаю.

А после улыбнулась да еще и ему, Беорну, подмигнула. И сразу стало легко-легко! 

А вот флэшбэк -- эпизод из детства Здравко -- оруженосца сэра Владимира. Из второй части "Большого путешествия".

Так у Здравко настало время учебы. Осваивать пришлось очень многое – начиная с езды верхом. Прежде Здравко не то чтобы не видывал лошадей, однако дела с ними в общем-то не имел. То, что он с малолетства постоянно обретался у отца в кузнице, ничем особо не помогало: лошадей в его краях отродясь не подковывали. Да и верхом местные жители особо не ездили: вот в повозку коня запрячь или в плуг – это пожалуйста!

Случалось, впрочем, что в Подгоряны по торговым и прочим делам наведывались степняки – булгары и авары, – и вот те всегда являлись верхом. Здравко хорошо помнил свой испуг от первой встречи с булгарскими всадниками: они показались ему жуткими чудовищами – наполовину людьми, наполовину конями. Отец тогда вволю посмеялся над ним – однако и сам он, и другие взрослые удивлялись и искусной верховой езде степняков, и их необычной конской сбруе. Особенно Здравко почему-то запомнилось, с каким интересом отец разглядывал аварские кованые стремена. 

В один из таких приездов степняков Здравко – тогда еще совсем ребенок – впервые побывал в седле. Веселый бритоголовый парень в белой длиннополой одежде – то ли сын, то ли слуга булгарского купца – подманил его к себе и, зачем-то нахлобучив ему на голову свою шапку – остроконечный кожаный колпак с меховой оторочкой, – посадил на коня. Тогда Здравко ничуть не испугался – лишь изо всех сил вцепился обеими руками в торчавший впереди выступ седла, чтобы не упасть. А парень, широко улыбаясь, торжественно провел коня в поводу через добрую половину Подгорян – на зависть приятелям Здравко и, как потом оказалось, к ужасу его матери. Думал ли тогда маленький мальчик из славянской деревни, что когда-нибудь ему придется осваивать и седло, и стремена, и поводья по-настоящему, по-взрослому?