Тринадцатая ночь

- Короток день зимний. Скатилось за деревья тусклое солнце, пролегли по сугробам синие тени. Красив зимний лес да страшен. И не волки с медведями его охраняют, а духи Иного мира да мёртвые с мира Нижнего.

Расскажу я вам историю, что в давние времена приключилась...  

***

 Торопится по лесной дороге человек, спешит. Кутается в плащ, мехом подбитый, на спине в шерстяном коконе тёплом любовь его – лютня - греется.  Ох, прогневал менестрель Бадб, не распознал Неистовую в прачке, посмеялся над старухой, что бельё в проруби полоскала…  

Жгут душу её вороньи слова: «мне не сыграл – мёртвым Йоля играть будешь!» 

Уж и каялся он тогда, на коленях прощенья просил, да только хрипло рассмеялась Бадб, обернулась вороной и скрылась в небесах. Пожалел песни на медный грош, а теперь жизнью своей поплатиться придётся.

Дюжину ночей перебивался менестрель по харчевням и трактирам, последняя ночь оставалась, да прознали о проклятии люди, выгнали взашей из города. Один только пьяница пожалел, сказал, что за лесом есть деревушка, где на ночлег попроситься можно. «Успеешь менестрель – твоё счастье!»

Услышал несчастный голос богини, со всех ног поспешил спасение искать. 

Да только не знал, что до деревни конному день ехать, а пешему только за два дня поспеть…

Чернеют тени, мрачнеет лес, крепчает мороз, поднимается ветер. Скоро, скоро выйдут на охоту духи и мёртвые. Не успеть менестрелю до жилья человеческого…

Но вдруг мелькнуло за деревьями что-то. Пригляделся певец – и отлегло от сердца: избушку увидал, в чьём окне свеча горит. Обрадовался путник: не один он ночь встретит, глядишь и минует его проклятие, смилостивиться Неистовая…

Свернул менестрель, добрался по сугробам к жилью. Неказистый домишко: дверь низкая, окошко – только кошке пролезть, да крыша мхом поросшая. Не свеча в окне и не приметил бы с дороги: сугроб – сугробом стоит.  

 Только темнеет вокруг стремительно, а такое жильё куда лучше ночного леса.

Наклонился менестрель к входу низкому, постучал в дверь.

- Пустите на ночлег, добрые люди!  Не дайте путнику погибнуть!

Зашуршало внутри, заскрипело. Открыл дверь старик сгорбленный. Бородой да волосами оброс – что сена копна, глаза белые недобро зыркают, за поясом нож мясницкий.

Испугался менестрель, да деваться уж некуда. Ветер вокруг буруны крутит, в ветвях воет, метель поднимает. Холод через одежду пробирать начинает. Просыпаются духи, поднимаются мёртвые: их время наступает.  

-  Кто таков? – буркнул старик.

- Менестрель я, - отозвался путник. – Заплутал в дороге. Не откажите в ночлеге, пропаду в ночь такую! В благодарность всю ночь вам песни петь буду!

Усмехнулся старик щербатым ртом, пропустил путника в избушку. 

Зашёл менестрель, ещё больше страха набрался. Холодно в избе, печь не топится, на окошке огарок еле светит, на столе хромоногом еда небогатая лежит: кувшин воды льдом покрыт да краюха хлеба в снегу вся.  

Кивнул старик на скамью, сел менестрель. Ноги от страха не держат,  в горле пересохло. И рад бы сбежать, да некуда. За порогом вьюга воет, деревья от мороза в темноте трещат, Дикая Охота по небу рыщет…  

Да и здесь не ладно: не дед напротив за стол сел – сам Цернунн на трон ледяной опустился! И не деревянные стены вокруг – палаты подземные. 

- Пой, как обещано, – приказал Рогатый. – До рассвета справишься -отпущу, так и быть. А нет – в мою свиту пойдёшь, вечно мне служить будешь.

Страшно менестрелю, а деваться некуда. Настигло проклятие, теперь знай, спасайся, как можешь…

А вокруг свита встала: духи да звери лесные,  да мертвецы с глазами  белыми. Снял менестрель со спины подругу верную, распустил  ткань шерстяную. Жалобно зазвенели струны: холодно пальцам.  Страх горло сковал, паром дышится. 

А жить хочется…

Запел менестрель. Слабый голос окреп, пальцы по струнам побежали, согрелись. Слушает Рогатый, слушает свита,  головами трясёт, ногами-лапами топает, певца хвалит. Долго пел менестрель, да последняя ночь длиннее. 

Холодно менестрелю, пальцы на струнах мёрзнут снова, горло бы промочить, да нельзя: кто с мертвыми еду разделит - навсегда с ними останется. И не видать за окном света белого, всё пурга метёт…

- Пой! – безжалостен Рогатый. – Далеко ещё до рассвета.

Дрогнули пальцы замёрзшие. «Дзинь!» - сказала струна. Вздрогнул  менестрель, да останавливаться нельзя… На оставшихся играет, а они под руками льдом наполняются. Взрезали струны пальцы замёрзшие, вспрянул менестрель, потекла кровь по звонким, жизненной силой согревая.

Дзиинннь! 

Порвалась струна. Шесть осталось. Поёт менестрель, страшно ему, больно да холодно, а жить больше хочется… 

Дзинннь! Дзииннь! 

Две струны разом замолчали! Четыре осталось. А Рогатый довольно в бороду ухмыляется, ногой притоптывает, свита на разные голоса певца хвалит.

Дзинннь!

На трёх струнах играет менестрель. Не поёт – хрипит. Кровь из пальцев сочится перестала, не поют струны  - стонут.

А мёртвые ему яства роскошные протягивают, вина да пития предлагают, к себе зовут.

Дзвень…

Две струны осталось у менестреля. Пальцы холодом сковывает, не поёт – шепчет.  Дребезжит лютня, темно за окном…

Звяк… 

Последняя струна осталась у бедняги. До костей холод добрался, не слушаются пальцы, голос совсем пропал. Понял он, что не уйти ему от проклятия Неистовой.

«Так хоть последнюю песню как человек спою!» – решил он. Собрался с силами и на одной струне заиграл.

Со звоном лопнула струна, засвистела-захохотала свита Рогатого, завертелось всё вокруг, и упал менестрель без чувств.

***

- Неужто так и забрал его к себе Рогатый в свиту? – испуганная малышня льнула к деду, сидевшему у очага.

Усмехнулся старик, взгляд на стену бросил, где старая лютня без струн висела.

- Гнев богов вызвать легко, а заслужить их милость тяжко. Утром в сугробе менестреля люди нашли, помереть не дали. Только петь он больше не мог: без голоса остался.