Раз и другой (фрагмент черновика)

Декабрь 1978 года нависал над Москвой, окутывая гранитные громады правительственных зданий саваном стылого, безразличного безмолвия. Снег, если и выпадал, то был каким-то чахлым, изможденным, словно сама природа стыдилась своей немощной попытки приукрасить этот город, отягощенный невидимым бременем государственных тайн и невысказанных страхов. 

Именно в один из таких сумеречных, пронизанных ледяным ветром вечеров, когда тени в высоких кабинетах Лубянки казались особенно густыми и одушевленными, заместитель Председателя Комитета Государственной Безопасности, генерал армии Семён Кузьмич Цвигун, получил не приказ, а приглашение, но такое, от которого не принято было отказываться.

Юрий Владимирович Андропов, сам Председатель, фигура, чья тень простиралась далеко за пределы этого циклопического здания, желал видеть его для «рюмочки чая» – эвфемизм, столь же прозрачный, сколь и ледяной в своей учтивости. Цвигун, человек закаленный десятилетиями службы, где подозрительность была не пороком, а добродетелью, а интуиция ценилась выше многих формальных знаний, ощутил знакомый холодок, пробежавший по спине. 

Их отношения с Андроповым, некогда более доверительные, в последнее время омрачались невысказанными упреками и тихим, но упорным противостоянием амбиций, что витало в спертом воздухе высших эшелонов власти подобно незримой пагубе.

Кабинет Андропова встретил Цвигуна той же гнетущей, почти монастырской строгостью, что и всегда. Тяжелые дубовые панели, обширные книжные шкафы, за стеклами которых темнели корешки фолиантов, чье содержание могло бы повергнуть в трепет не одного историка, и, конечно, огромный письменный стол, за которым восседал сам хозяин кабинета – фигура аскетичная, почти бесплотная в своем неизменном темном костюме. Лицо его, с высоким лбом мыслителя и пронзительными, чуть усталыми глазами за стеклами очков, казалось высеченным из серого гранита, и лишь едва заметная складка у рта выдавала затаенное напряжение.

«Проходи, Семен Кузьмич, присаживайся, – голос Андропова был ровным, лишенным каких-либо эмоций, но Цвигуну показалось, что в нем прозвучала нотка непривычной, почти человеческой усталости. – Чаю? Или чего покрепче? Погода, знаешь ли… располагает».

Цвигун, сохраняя непроницаемое выражение лица, кивнул: «Чаю, Юрий Владимирович. Благодарю». Он отметил про себя, что обычная для таких встреч атмосфера несколько смягчена, что само по себе было знаком неординарности грядущего разговора.

Пока секретарь бесшумно сервировал чай с бутербродами, Андропов молчал, задумчиво постукивая длинными пальцами по зеленому сукну стола. Наконец, когда они остались одни, и аромат крепкого, почти черного чая смешался с запахом старой бумаги и чего-то еще, неопределимо тревожного, что всегда, казалось, витало в этом кабинете, Председатель КГБ нарушил молчание.

«Семен Кузьмич, – начал он, глядя не на собеседника, а куда-то в пространство за ним, словно пытался разглядеть там нечто, недоступное обычному зрению. – Давай на время отложим наши… недопонимания. Есть вопрос, требующий не просто внимания, а, я бы сказал, нетривиального подхода. Вопрос, от которого, возможно, зависит нечто большее, чем мы привыкли считать зоной нашей ответственности».

Цвигун внутренне напрягся. Подобные преамбулы не сулили ничего хорошего. Он знал эту манеру Андропова – медленно подводить собеседника к краю пропасти, давая ему самому заглянуть в бездну.

Юрий Владимирович тем временем взял со стола тонкую, ничем не примечательную папку серого картона. Без единого слова, лишь с едва заметным движением бровей, он протянул ее Цвигуну.

Руки Семёна Кузьмича, привыкшие к тяжести наградного оружия и к более весомым томам секретных дел, ощутили почти невесомость этой папки. Он открыл ее. На первом листе, отпечатанном на казенной машинке с чуть съехавшими литерами, значилось:

ГОРБАЧЕВ Михаил Сергеевич
1-й секретарь Ставропольского крайкома КПСС
Год рождения: 2 марта 1931  г.
Дата смерти: 1 декабря 1978  г.
Причина смерти (предварительно): Острый инфаркт миокарда. Сердечная недостаточность.

Далее следовала краткая биография, перечисление заслуг, стандартный некролог, который, вероятно, уже публиковался в «Правде». Цвигун пробежал глазами по строкам, не находя ничего, что могло бы объяснить столь странное вступление Андропова. Да, потеря перспективного партийного работника – это всегда печально. Горбачев был на хорошем счету, молод, энергичен, ему прочили большое будущее. 

Но смерть от сердечного приступа в его возрасте, хоть и редка, но не является чем-то из ряда вон выходящим, чтобы лично Председатель КГБ посвящал этому специальную встречу со своим заместителем. В конце концов, для рутинных проверок и контроля за расследованием обстоятельств смерти столь высокопоставленного лица существовали соответствующие управления.

Он поднял вопросительный взгляд на Андропова. Тот отпил глоток чая, и его глаза, увеличенные стеклами очков, казались двумя темными омутами, в глубине которых таилось нечто невыразимое.

«Видишь ли, Семен Кузьмич, – произнес Андропов тихо, но так, что каждое слово отчетливо врезалось в сознание. – Какая незадача… На самом-то деле… все было несколько иначе».

Он сделал паузу, давая Цвигуну осознать вес этих слов. «Иначе» в устах Андропова могло означать что угодно – от банальной халатности врачей до тщательно спланированного убийства. Но то, что последовало дальше, выходило за рамки всего, с чем партийному работнику, несмотря на его колоссальный опыт, приходилось сталкиваться.

«Официальная версия, – продолжал Андропов, и в его голосе появилась какая-то глухая, почти потусторонняя нота, – это для протокола. Для партии. Для народа, если ему вообще есть до этого дело. Но есть факты, Семен Кузьмич, факты, которые не укладываются ни в одну известную нам схему. Детали, от которых, признаться, у меня самого… – он на мгновение запнулся, подбирая слово, – …возникает ощущение, будто мы заглянули за ту завесу, за которой скрывается нечто, чему нет названия в нашем языке».

Цвигун молчал, чувствуя, как по его коже пробегает уже не просто холодок, а настоящий мороз. Атмосфера в кабинете сгустилась, словно из невидимых щелей начал сочиться тот самый предрассветный туман, что окутывает болота, кишащие неведомой жизнью.

«Раиса Максимовна, – Андропов произнес имя вдовы Горбачева почти шепотом, словно боясь, что его услышат некие незримые сущности, – после первого шока… она рассказала нашим людям… нечто из ряда вон. Нашим людям из Пятого управления, тем, кто умеет слушать и слышать то, что не говорится словами».

Он снова сделал паузу, обводя взглядом свой огромный кабинет, словно ища в его тенях подтверждение своим словам или, наоборот, пытаясь отогнать нечто, что эти слова могли пробудить.

«Оказывается, последние недели Михаил Сергеевич был сам не свой. Мучился кошмарами. И сон, по словам Раисы Максимовны, повторялся с пугающей, я бы сказал, с нечестивой регулярностью. Один и тот же».

Андропов наклонился вперед, и теперь его лицо, освещенное лишь тусклым светом настольной лампы, казалось маской древнего жреца, повествующего о запретных ритуалах.

«Он описывал его так… Маленькая, душная котельная. Трубы, покрытые какой-то омерзительной, бурой ржавчиной, извивающиеся, словно внутренности гигантского, разлагающегося зверя. Жар, но жар не от огня, а какой-то гнилостный, смрадный. И в этой котельной… человек. Или то, что некогда было человеком».

Цвигун почувствовал, как во рту пересохло. Он сам не заметил, как сжал кулаки. Образы, вызываемые словами Андропова, были на удивление яркими, почти тактильными.

«Существо это, – продолжал Председатель, тщательно подбирая слова, словно боясь осквернить ими самый воздух, – было облачено в нечто, напоминающее грязный, выцветший свитер. Полосы на нем… Раиса Максимовна запомнила их цвет: тускло-красный, как запекшаяся кровь, и какой-то болотно-зеленый, вызывающий тошноту. На голове – старая, измятая шляпа, надвинутая на глаза, скрывающая… или, наоборот, подчеркивающая уродство того, что под ней. А лицо… Лицо, Семен Кузьмич, было обожжено. Страшно обожжено. Не просто шрамы, а нечто расплавленное, бугристое, словно кто-то пытался вылепить человеческие черты из гниющей плоти, но потерпел чудовищную неудачу».

В кабинете повисла тяжелая тишина, нарушаемая лишь тихим гулом системы отопления, который теперь казался зловещим шепотом невидимых механизмов.

«Михаил Сергеевич, по словам жены, иногда просыпался в холодном поту, бормоча что-то невнятное. А пару раз… пару раз она слышала, как он, еще не совсем пробудившись или, наоборот, уже погружаясь в этот кошмар наяву, произносил совершенно отчетливо, механическим, чужим голосом странную фразу: «Раз и другой, Фредди придет за тобой». Фредди… Какое нелепое, почти детское имя для такого… видения».

Андропов потер переносицу, словно пытаясь стряхнуть наваждение. «Раиса Максимовна, разумеется, списывала все это на переутомление, на стресс. Мы ведь все знаем, какая работа у первого секретаря крайкома. Но это еще не все, Семен Кузьмич. Это, так сказать, прелюдия к самому непостижимому».

Он вновь указал на папку, лежавшую перед Цвигуном. «Ты видел официальное заключение о смерти. Сердечный приступ. Но вот что обнаружили наши эксперты, те, кто проводил первичный осмотр тела до прибытия официальной медицинской комиссии. На теле Горбачева, на груди, чуть левее… четыре параллельных, глубоких пореза. Аккуратных, словно нанесенных… – Андропов на мгновение запнулся, и его голос дрогнул, – …словно нанесенных чем-то вроде лезвий. Четыре идеально ровных, кровоточащих борозды. И его ночная рубашка… она была разрезана точно так же. Словно кто-то или что-то полоснуло его во сне».

Цвигун ощутил, как к горлу подступает тошнота. Четыре пореза… Он невольно вспомнил описание из сна: человек… существо… с обожженным лицом.

«И вот тут, Семен Кузьмич, самое любопытное, – Андропов понизил голос до едва слышного шепота, но этот шепот обладал силой, способной сотрясти основы мироздания. – Раиса Максимовна, когда ее немного успокоили, вспомнила еще одну деталь из тех кошмаров, которыми делился с ней муж. Тот… тип… из сна… на одной руке у него была перчатка. Кожаная, старая. А на ней… прикреплены длинные, заточенные металлические лезвия. Четыре лезвия, блестевшие даже в тусклом, нереальном свете той адской котельной».

В комнате воцарилось такое молчание, что, казалось, можно было услышать, как пылинки оседают на полированную поверхность стола. Цвигун смотрел на Андропова, и в его обычно проницательных, чуть циничных глазах отражался неподдельный, первобытный ужас. Тот ужас, который испытывает человек, столкнувшийся с чем-то, что не просто враждебно, а фундаментально чуждо самой структуре его реальности.

«Ты понимаешь, Семен? – Голос Андропова был едва слышен. – Существо из сна. Перчатка с лезвиями. Четыре пореза на теле. И эта фраза… «Раз и другой, Фредди придет за тобой». Это не просто совпадение. Это… это нечто иное. Нечто, чему мы должны найти объяснение. Или, по крайней мере, попытаться понять, с чем мы имеем дело».

Цвигун медленно закрыл папку. Картон показался ему холодным, как могильная плита. В его сознании, привыкшем к логике фактов, к анализу донесений, к хитросплетениям политических интриг и шпионских игр, не было ячейки, куда можно было бы поместить это. Существо из снов, убивающее в реальности? Это походило на бред сумасшедшего, на сюжет дешевого бульварного романа, а не на материалы дела, лежащего на столе Председателя КГБ Советского Союза.

«Юрий Владимирович, – начал Цвигун, стараясь, чтобы его голос звучал твердо, но ощущая, как по спине струится холодный пот, – это… это звучит… невероятно. Фантасмагорично. Возможно, Раиса Максимовна, находясь в состоянии аффекта… или сам Горбачев, будучи нездоровым…»

«Исключено, – прервал его Андропов, и в его голосе прорезался металл. – Раиса Максимовна – женщина сильная, волевая. Ее показания были записаны несколько раз, с интервалами. Они не меняются. Что касается самого Горбачева… да, он мог быть болен, мог страдать от галлюцинаций. Но порезы, Семен Кузьмич! 

Четыре идентичных, глубоких пореза, нанесенных прижизненно! Врачи, которые первыми осматривали тело – наши люди, проверенные – подтверждают это. Они же настояли на версии сердечного приступа для широкой публики, чтобы не вызывать… ненужных толков. И чтобы дать нам время разобраться».

Андропов поднялся и подошел к окну, за которым простиралась ночная, заснеженная Москва, освещенная мириадами тусклых огней. Город казался спящим, не подозревающим о тех тенях, что сгущались не только в его переулках, но и в самых основах его бытия.

«Я не верю в мистику, – сказал он, глядя на огни города, которые отражались в стеклах его очков, превращая их в два пылающих уголька. – Я верю в факты, в анализ, в неумолимую логику причин и следствий. Но здесь… здесь логика дает сбой. Здесь мы сталкиваемся с чем-то, что лежит за пределами нашего опыта, наших знаний. С чем-то древним, возможно. Или, наоборот, с чем-то новым, чудовищно новым, для чего у нас еще нет ни имен, ни категорий».

Он обернулся, и его взгляд был тяжел, как свинец. «Я хочу, чтобы ты занялся этим лично. Собери группу. Самых лучших, самых надежных. Тех, кто не испугается заглянуть в бездну. Тех, у кого крепкие нервы и острый ум. Нам нужно знать все. Что это за «Фредди»? Откуда он взялся? Был ли это единичный случай, чудовищная аберрация, или… или это только начало? Есть ли другие случаи, которые мы проглядели, списав на банальные несчастные случаи или сумасшествие?»

Цвигун кивнул. Он понимал, что отказ невозможен, да и сам он, несмотря на первоначальный шок и внутреннее сопротивление разума, ощущал ледяное прикосновение чего-то настолько чудовищного и непостижимого, что оно одновременно отталкивало и притягивало, как взгляд в пропасть. Это было больше, чем просто расследование. Это было вторжение в область, где человеческий разум рисковал потерять себя...