Не только великий хиропрактик, талантливый рассказчик, харизматичный актёр, огинальный поэт, но и...
Автор: Алевтина НизовцеваПостояв некоторое время в нерешительности, Себастьян все-таки решился на рисковую авантюру. Собравшись с духом, он подошел к письменному столу «загадочной врачебной интеллигенции», но не успел и руку протянуть к манящим стопкам, как дверь в комнату неожиданно открылась. Себастьян испуганно замер, на всякий случай, теряя дар речи, однако это оказалась всего лишь Лючия.
- Себастьян, - невинным голоском попросила она, - поиграешь еще со мной?
Облегченно выдохнув, Себастьян поманил сестренку к себе.
- Дверь за собой захлопни только, - заговорщическим тоном шепнул он.
- А что ты делаешь? - тоже заговорщическим тоном спросила Лючия.
- Ничего, - просто парировал Себастьян и принялся активно лопатить лежащую на столе стопку тетрадей, силясь разобрать размашистые витиеватые каракули едва узнаваемых букв.
- Он хоть сам понимает, что пишет? - сердито хмыкнул Себастьян, откладывая в сторону очередную тетрадь с галиматьей.
- Ну, у него хотя бы красиво получается, - заявила Лючия, - а вот у тебя непонятно и в добавок некрасиво!
- Да помолчи ты, - пришикнул на нее Себастьян, - а то вон придет сейчас, сама знаешь кто, и устроит, нам с тобой так понятно и красиво, что мало не покажется!
- А зачем мы тогда в его вещах роемся? - испуганно спросила Лючия.
- Затем, что интересно, - таинственным тоном прошептал Себастьян и продолжил свою рисковую авантюру.
Помимо записей, на столе лежала синяя коробочка от запонок с инициалами «М.С.», серебряная чернильница с тонкой перьевой ручкой, а также синяя папка, перевязанная белой веревочкой, раскрыв которую, Себастьян с Лючией обнаружили целую галерею рисунков, набросанных чернилами.
Тематика данных рисунков просто поражала своей разнообразной недалекостью. Рассматривая листок за листком, Себастьян с Лючией легко узнали привычное в Плаклях, а именно, свой дом, дом Старосты Фрэнка, больницу, колодец, коров и Ласточку.
Под каждым рисунком в правом нижнем углу красовалась лаконичная надпись совершенно непонятного происхождения. Судя по всему, то было название данного художества на языке чертей.
- Он еще и рисует значит, - молвил Себастьян отчего-то раздраженным тоном и стремительно добавил, - а куда интересно его скрипка подевалась?
- А под столом не она валяется? - поинтересовалась Лючия, заглядывая под стол.
- Ну да, она, - утвердительно кивнул Себастьян, завидев черный футляр, - что-то давно он на ней не играл. Как у нас поселился, ни разу… Стесняется что ли?
Размышляя о творческой натуре «стеснительной врачебной интеллигенции», Себастьян с Лючией, продолжили созерцать превеликие творения высокохудожественного мастерства. Теперь пошли рисунки уже незнакомого содержания, но по всей видимости все в том же жанре «что вижу, то и рисую»: изображение длинного трёхэтажного многооконного здания, именовалось подписью «Desine sperare qui hic intas (лат. Оставь надежду всяк сюда входящий)!»; вид на луну из какого-то окна - Silentium «лат. Молчание)»; изображение интерьера престранной комнаты, где из мебели было два стола под длинными белыми скатертями и приделанная к стене раковина, поверх которой стоял тазик - «Mementomori! (лат. Помни о смерти)!»; точно такой же скудный интерьер, но с дополнением в виде граммофона, стоящего на табурете возле раковины - «Primum non nocere (лат. Прежде всего - не навреди)!»; что-то на столе, полностью прикрытое скатертью - «Requiescat in pace, Anselm (лат. Да упокойся с миром, Ансельм)».
Были рисунки и более мелкой направленности: две крысы у керосиновой лампы - «Omnes una manet nox (лат. Всех ожидает одна и та же ночь)»; скрипка в раскрытом футляре - «Trahit sua quemque voluptas (лат. Всякого влечет своя страсть)»; зарисовки литых ножей - «Jusvitas ac necis (лат. Право распоряжения жизнью и смертью)»; морда длинногривой лошади - «Valeet memor sis me (лат. Прощай и помни обо мне)».
Так же присутствовали рисунки с еще непридуманными названиями: ромашки в вазе, куст с розами, кофейник, самовар, примус, ветка какого-то непонятного растения с остроконечными листами и круглыми ягодами.
Самым престранным в этих графических художествах являлось то, что большая часть рисунков изображалась двойственно, словно фоном тому было зеркало. Помимо престранного «зазеркалья» нашлись и рисунки совершенно фантастической направленности, и как бы ни старались Себастьян с Лючией, они ничегошеньки не поняли в изображенных чернильных вихрях странных символик, неясных очертаний предметов и силуэтов. Впрочем, кое-что знакомое из этой сюрреалистической галиматьи им все-таки попалось, а именно, два автопортрета: на первом Мартин смотрелся в округлое зеркало, любуясь своим лукаво ухмыляющимся отражением, внизу была приписка: «Ego sum verus (лат. Я настоящий) - под оригиналом и Alter ego (лат. Другой Я)» - под зеркальным отражением. На втором, автопортрете, именуемым гордым «Martinus» среди пятен засохшей ржавчины, которые, впрочем, встречались практически на всех рисунках, возле того же зеркала стоял худущий силуэт в высоком цилиндре с торчащими из-под него волосами до плеч. Мартин был облачен во все тот же черный фрачный костюм, со все той же причудливой ленточкой-бантиком заместо галстука. Тонкая правая рука прижимала к груди какую-то немыслимую ветку с остроконечными листьями и крупными ягодами, продолжением левой руки служил длинный тонкий нож. В аккурат по всей левой стороне от силуэта столбиком было написано несколько предложений:
«Martinus non asinus stultissimus» (лат. Мартин не тупой осел).
«Barbarus hic ego sum quia non intelligorulli» (лат. Я здесь чужой, потому что меня никто не понимает).
«Quid ipse sis non quid habearis interest» (лат. Важно, какой ты на самом деле, а не за кого тебя принимают).
«Sed semel insanivimus omnes» (лат. Однажды мы все бываем безумными).
«Populus me sibilat, at mihi plaudo» (лат. Народ меня освистывает, но я сам себе рукоплещу).
«Ego, qui nemini cedo et qui a nemini docere possim (лат. Я, кто никому ни в чем не уступает и кому не у кого и нечему учиться)».
- Глядика-ка, - проворчал Себастьян, - целую молитву к себе накатал! Как же он себя любит!
Вскоре нарыли еще один рисунок из цикла «Зазеркалье», именуемый «Modus vivendi (лат. Образ жизни)». На этот раз вниманию Себастьяна и Лючии предстал целый натюрморт в чернильной гамме, мастерски изображающий ряд предметов, а именно, на фоне слегка прикрытого трехстворчатого зеркала стояла бутылка вина, подле нее, взгроможденные на раскрытую книгу чернильница с перьевой ручкой, длинный литой нож, раскрытый портсигар. К раскрытой книге примкнула скрипка, украшенная цветком ромашки, а также хлыст и совершенно пустой стакан.
- Коротко и ясно, - ехидно подметил Себастьян, - даже добавить нечего!
- А почему стакан, - удивилась Лючия, - он же из бокала пьет?
- Из горла он пьет, - резко парировал Себастьян, - а еще ноги на стол закидывает, когда читает! Нечисть болотная!
С нескрываемым раздражением он притянул к себе лежащую чуть поодаль огроменную книгу, гордо именуемую «Медицинский справочник» и только взял в руки, как оттуда выпала тонюсенькая книжечка в мягком, сильно потертом переплете.
- Сказ-ки Бра-тьев Гримм, - прочла Лючия и удивленно захлопала глазами.
- Вот те раз! А с виду такой весь в науке! - удивился Себастьяна и принялся сердито ворчать, - Весь занятой такой! А на самом деле целыми днями баклуши бьет!
- А хлыстик почему? - не унималась Лючия, рассматривая престранный натюрморт.
- Потому что хорошей порки дать некому!.. - озлобленно воскликнул Себастьян, - На работе сидит себе в свое удовольствие, никто им не командует, а вечерком преспокойненько винцо попивает, сказочки почитывает, рисуночки рисует, да молитвы к себе сочиняет! Во житуха-то!.. А тут только и слышишь: «Человек создан для мучений! Смирись и претерпевай!», вот и мучаемся на полях да в огороде! Хорошо же этим!..
Себастьян приложил к вискам выставленные вверх указательные пальцы, наглядно показывая «этих», и хотел было продолжить выражать свое негодование к их «преспокойной житухе» , как вдруг почувствовал, что его торчащие пальцы крепко сжаты тисками хладных рук.
"Запретные дали. Том 1" (эпизод "Рисунки"):