Как дерутся девчонки

С монотонного серого неба сыпались шарики пенопласта – легкие, невесомые. В первых числах января подморозило, забелило, потом снова оттаяло; робкие молоденькие снега, лишенные девственности, пестрели буро, безрадостно. С сухим шуршанием крупа ударяла в стекло, отскочив, летела в утоптанную грязь двора, каньоны сереньких, неумытых улиц. Посыпала солью бульвары, мосты, купола; раз за разом выбеливала город, словно старательной кистью – небесный маляр. В такой день – унылый, тяжелый для головы и для тела – Лали попросила меня починить зонт.

Крупа падала. Из окна казалось, будто снег стремится к одной, криво посаженной плоскости в отдаленном углу двора, где плиты немного приподнимались, образуя настил для скособоченных елок, и где топтались, обхватив друг друга руками, две нелепо вывернутые фигуры: одна – сверху, на земляном, отороченном плитами ярусе, вторая – изнемогающей кариатидой – под ее плечом. По манере вести ближний бой Ивейн признал в драчунах мальчишек. Гюйгенс стоял за девочек: верхняя – злая, бритая под армейский ноль (ее пилотка валялась в желтоватой жиже) – вцепилась кариатиде в виски. Она ее уложит, – комментировал Гюйгенс, и я сунулся к окну, предвкушая действо, однако досмотреть не успел. Чья-то ласковая рука легла мне на локоть.

Я не сразу признал Лали. Казалось, она возникла из ничего, мне на роду было написано не узнавать ее при встречах; всякий раз, когда мы сталкивались, мне требовалось усилие, чтобы осознать, что это миловидное, похожее на Филолая создание – его сестра-близнец. Никогда не протянулась между нами ниточка родства – нить перманентного ожидания, когда в любой толпе, единственным взглядом выхваченный, узнанный, неожиданный и нежданный, свой среди тысячу раз ненужных… никогда. Или – почти никогда? Нет… все-таки – никогда – даже когда почти предал женщину…

Итак, она возникла из ничего, вернее, из моего знания о ней, что она существует. Ни место: университет, где она не училась, – ни братец – словом или опасливым ожиданием: а вдруг припрется? – ни атмосфера будничного, без обещаний и предощущений дня – ничто не предвещало ее появления. В канун Нового года ее опередил звук – гудок и голос привратника, – сейчас она соткалась прямиком из мутного январского воздуха, причем в начале, как у Чеширского кота, появилась ее улыбка – сияющая, заранее благодарная, а потому немного заискивающая, – затем лупленое яичко-личико, а после – мелкокудрявый шлем-нимб. Мягкой лапкой она тронула меня за рукав: приветики! – другой рукой коснулась бараньих завитков над своим ухом. Задыхалась – быстро поднималась по лестнице, – грудь ее волновалась, глаза убегали и снова останавливались на моем лице.

«И что это ты тут делаешь?» – спросил близнец. В его голосе чувствовалась капелька яда – гомеопатическая доза, которая не произвела на его сестру ни малейшего впечатления.

«Антон! – сказала она. – Я принесла тебе платок», – и она протянула мне маленький бумажный пакетик, где – как я убедился после – лежали: мой носовой платок, отмытый, раздушенный, сплющенная роза из гербария, травленная жучком, и покупное сердце из розовой атласной бумаги. Я сунул пакет в карман, выдавил: могла б не трудиться.

«Пустое, – бросила эта дуреха и, сложив губы трубочкой, ребячливым, капризным голоском произнесла: – Антон, ты обещал починить зонт».

Я взвился: еще чего!

«Как же, – тихой скороговоркой настаивала Лали. – Помнишь, мы шли, зонт упал, и ты обещал…»

Я оглянулся: по счастью, на нас не обращали внимания, – драка ли отвлекла, или принимали девицу за Филолая, хотя Филолай торчал неподалеку, прислушивался и делал вид, что он тут сам по себе, – то ли выручала ее беспримерная наглость. Кто-то озирался, сбитый с толку деформацией фигуры лже-Филолая, кто-то равнодушно скользил глазами. Как экзотических бабочек, ловила Лали взгляды мужчин: короткий поворот головы, взмах ресницами, и сачок полон трепещущей дряни, девять десятых которой – мертвечина и хлам. Остальное она бережно складывала в особый кармашек на сердце.

Кто дрался во дворе - author.today/reader/318922/2969571