"Был месяц май" (мысли о фильме)

Война это борьба рационального с иррациональным, и иррациональное часто побеждает. Рационально для войны нужны ресурсы, огромное количество ресурсов. Что могло бы быть проще? Встретились лидеры противоборствующих сторон, сравнили золотые запасы, мобилизационный резерв, промышленную мощь, бескровно определили победителя, заключили мирный договор с аннексиями и контрибуциями. Все живы, экология в порядке, сильный стал сильнее, слабый — слабее. Старый добрый закон джунглей в красивой гуманистической суперобложке.

Но случается чудо.

Пекинес отпугивает медведя, напавшего на хозяина.

Заяц задними лапами бьёт в морду волка, и тот убегает, жалко поджав хвост.

Отравленные хлором солдаты, выплёвывая куски лёгких, идут в атаку, и превосходящие силы противника бегут, роняя ружья.

Это иррациональный фактор вступает в борьбу и крушит врага: ярость, жажда мщения, любовь к Родине, понимание справедливости, убеждённость в собственной правоте, фанатизм — всё, что опускает собственную жизнь ниже по шкале ценностей.

На такие мысли меня натолкнули кадры военной хроники в начале фильма Марлена Хуциева "Был месяц май" — у меня появилась недавно привычка делать заметки прямо по ходу чтения книги или просмотра фильма. Документальными кадрами фильм и закончится, и они тоже наталкивают на интересные мысли, но об этом позже.

В первой художественной сцене в стоге сена лежат солдаты. Лежат они в таких позах, что можно было бы принять их за мёртвых, но чистые белые нижние рубахи переключают мышление с военного на мирное. В доме, в кровати, на мягкой подушке и чистых простынях просыпается лейтенант Николаев. Улыбается, потягивается, играет мускулами на молодом теле. Солнце брызжет в окно — мир и идиллия.

Эта лёгкая, расслабленная, курортная, беспечная атмосфера создаётся не только ярким солнцем, заливающим двор и прекрасной погодой, которая тут, по мнению одного из бойцов, всегда — хозяйка Герта подтверждает это: "Ja, ja!", ничего не понимая. Хуциев даёт много деталей, создающих праздничную атмосферу первых мирных дней после великой войны:

В поле бойцы находят перепуганного беглого солдата вермахта, отпускают его и уходят, без страха повернувшись спиной. То, что лейтенант в этой сцене с голым торсом, усиливает впечатление беззащитности и беспечности.

Вечером в ярко освещённом окне, спиной к улице, сидит советский солдат и играет на аккордеоне. Мог ли он сидеть так во время войны? Свет на войне — опасность, темнота — шанс на спасение.

Насколько бойцы не боятся ходить днём, настолько же они бесстрашны и ночью, когда находят на обочине брошенный автомобиль и едут на нём кататься. На самом деле я уверен, что всё это киношная гиперболизация. Не могли наши бойцы быть так беспечны на территории Германии. До 1955 года на Украине действовали боевики УПА. Лесные братья в соседней Прибалтике партизанили до начала пятидесятых. Даже после окончания масштабных боевых действий, опасность оставалась. Здесь Хуциеву нужен был контраст, и он создал его со всей убедительностью мастера, подкрепив нужными деталями в нужных местах.

По дому, где квартирует лейтенант Николаев, бродит хозяин, герр Рашке. 

Он всё время снаружи, в проёме. Неопределённо улыбается, посасывая трубочку. Ему, как вампиру, нужно приглашение, и он его получит. Посмотрите внимательно этот эпизод. Как он переминается с ноги на ногу прежде чем войти, как улыбается, загляните в его глаза-щелочки. Вацловас Бледис прекрасно отыграл этот образ. Он сядет за стол с лейтенантом. По-немецки, разъясняя незнакомые слова жестами, будет ему показывать, что пора уже с сапог на ботинки переходить — война-то кончилась. Лейтенант улыбается, но остаётся в сапогах — это как первый тихий тревожный звоночек, что в этом солнечном мире, несмотря на капитуляцию, ещё не всё спокойно.

"Здорово у тебя получается: снял туфли — надел сапоги, снял сапоги — надел туфли. А может и войны никакой не было?". Они пьют вино. Лейтенант — по-русски, искренне, до дна, а герр Рашке едва касается губами. Трапезу разделить не вышло.

Герр Рашке напоил лейтенанта вином, и тут его срочно вызывают к начальству, и он мчит туда на мотоцикле по длинной дороге между "последних солдат вермахта" — тополей с кольцами белой краски на стволах. О том, что их так называют в Калининградской области, мне рассказал Борис Бартфельд — много машин о них разбилось после войны. Лейтенант едет, смеется, то ли кричит, то ли поёт что-то, безопасность и свобода кружат голову почище выпитого вина.

"Дорожные сцены" у Хуциева не связка между разнесёнными в пространстве сценами — здесь главную роль играет музыка. Русская песня под аккордеон меняет пейзаж, она делает эту землю русской убедительнее, чем размещённые тут советские войска. Поневоле задумаешься: а что же всё-таки определяет принадлежность земли: проведённые на карте границы или, может, понятия совсем эфемерные и неосязаемые? Например, культура. Убери из этой сцены музыку, и советский лейтенант едет по занятой Советским Союзом, но чужой земле.

Уже под домом, куда он ехал, случается авария, но лейтенант остается цел. Николаева утаскивают в дом бойцы его друга, старшего лейтенанта Яковенко.

Дом богатый, солдаты ходят по нему, осматривают диковины, удивляются, как толково всё устроено и как хорошо продумано. С таким же удивлением один из бойцов Николаева рассматривал валики для выжимки белья. С таким же непониманием они будут ходить по брошенному концлагерю и пытаться придумать человеческий смысл бесчеловечным изобретениям нацистов: крематорию и газовой камере, потому что настоящий их смысл и предназначение находятся за пределами понимания даже тех, кто прошёл самую страшную войну в истории человечества.

Самым жутким в этой сцене мне показалось то, что в материальном плане концлагерь не изменился: колючка, ворота, вышки, бараки. Советские солдаты свободно вошли в него и так же свободно вышли, но для узников концлагеря совсем недавно эти стены были непроницаемы. Не стены их удерживали, а такие же люди, как они сами — из тех же микроэлементов, с жёнами, детьми, и своих детей они, наверное, тоже любили.

Что же должно произойти с человеком, чтобы он мог служить в концлагере без жалости и угрызений совести? У меня есть ответ на этот вопрос, я сам видел, как это происходит. Надо всего лишь убедительно ему объяснить, что не все люди являются людьми.

Там, в концлагере, и закончится расслабленно-беспечная часть фильма. Ночь перестанет быть весёлой и уютной, сменится туманным утром, в густом тумане советские бойцы покинут лагерь. Туман — яркий символ. Холод, влага, потеря ориентации, путанные мысли. Лагерь отрезвил бойцов, напомнил, где они находятся, какие люди их окружают и что может крыться за угодливой улыбкой и вежливым "Danke".

Один из солдат, осматривая дом, сказал: "Богато жили: восемь коров, свиньи датские. Полмира ограбили". Эта фраза обретёт дополнительный смысл позже, когда на ферму герра Рашке придут бывшие узники концлагеря. Хуциев третий раз использует здесь древний символ еды как причащения.

Первый раз это было в сцене, где лейтенант Николаев пьёт вино с герром Рашке. Лейтенант пьёт до дна — Рашке едва касается вина. Второй раз — когда Николаев с Яковенко и его бойцами обмывают орден: чаша идёт по кругу. Здесь эта чаша — древнерусская братина, в своём изначальном смысле. Третий раз — когда бывший узник Штефан отказывается от еды, но принимает питьё.

Могло бы показаться, что он брезгует есть с советским офицером, но на деле причина в другом: он не может "преломить хлеб" осквернённый, выращенный на пепле сожжённых людей. Он с отвращением отодвигает тарелку, хоть, несомненно, голоден, но берёт протянутую кружку и, после нескольких глотков, уже по-русски, говорит "Спасибо!".

Его жена, Катаржина, вместе с ним работала на ферме герра Рашке — они были рабами. Их сын умер, жена сошла с ума, и тогда вежливый и улыбчивый герр Рашке сам отвёл её в концлагерь, где её и сожгли, а пепел из крематория охотно забирают окрестные фермеры, вроде Рашке, — поля удобрять. В немецком орднунге всё практично и хорошо продумано. Есть пищу, выращенную здесь, для Штефана всё равно, что обгладывать тело своей жены. Но не вся ли земля в Германии отравлена? Эта удобренная пеплом плодородная почва дополняет фразу солдата, удивлявшегося богатству бывших хозяев — вот он, источник благосостояния, смешан с грязью под ногами.

В этом эпизоде я вспомнил письмо жителей одного из польских городков, в котором они просили коменданта концлагеря увеличить высоту труб крематория, потому что сажа от сожжённых узников пачкает постиранное бельё — страшное неудобство.

О практичности говорит и один из лагерных товарищей Штефана, немецкий инженер. Когда его брата коммуниста арестовали и казнили, семья получила счёт. Подсчитали всё: и стоимость содержания заключённого в тюрьме, и работу палача, и даже почтовые расходы по пересылке счёта — восемнадцать пфеннигов. Этот удивительный пример немецкой основательности удивительным для меня не был — я уже читал об этом у Фейхтвангера в "Семье Опперман". Советую эту книгу всем — нигде вы ярче и понятнее не увидите, как распространяется ползучий нацизм среди богобоязненных и законопослушных граждан, как незаметно меняет он изнутри тех, кого, казалось, ты хорошо знал.

Тут я обратил внимание на работу светом. В начале фильма свет мягкий, тени не резкие. Лейтенант Николаев — выглядит совсем мальчишкой. Во второй его половине свет резкий, тени чёткие, проявляются носогубные складки, каких не видно было при мягком освещении, и лейтенант становится старше, он больше не выглядит наивным радостным пацаном. Это работа не гримёров, а осветителей.

В ночном разговоре с бывшими узниками мне показались важными две фразы, две мысли:

"Германия — моя Родина, и я не отказываюсь от неё"

(несмотря на то, что делали нацисты) — эти слова, произнесённые человеком, прошедшим через ад концлагеря, обретают особый вес;

и

"Самое страшное когда люди все делают сами: сами строят крематории, лагеря, сами боятся. Германия только репетиция — весь мир должен был стать концлагерем, если б вы не победили".

Тут, к сожалению, спустя восемьдесят лет, можно точно сказать: до победы ещё далеко.

Когда выяснилось, чьими руками построено благополучие герра Рашке, советские бойцы бросились за ним, но не нашли — исчез вместе со всей семьёй, и это лучше любых слов и символов показало, что война не кончилась. Куда исчез герр Рашке, Хуциев показал в заключительных кадрах, где уличные сценки благополучной Западной Германии шестидесятых годов перемежаются с кадрами из немецких концлагерей двадцатилетней давности. Под музыку Сонни Боно, мужа Шер, по солнечным улицам городов гуляют счастливые герры Рашке, фрау Герты и их дети. Молодые туристы посещают музеи, созданные на месте закрытых концлагерей и, жуя жвачку, щёлкают на дорогие камеры памятники людям, замученным их отцами.

Ничего не кончилось.