О боевых подругах в моем творчестве

Наткнулся я вот на такой вот флэшмоб (от Ногицуне): "кто и как выписывает характеры боевых подруг для ГГ". Ну то есть вообще-то ТС сначала размышлял о сильных женщинах, а уж потом сузил круг персонажей. Ну и заставил меня задуматься.

Сильные женские персонажи у меня есть. Более того, я считаю, что их много. И протагонисток, и антагонисток. А вот с "боевыми подругами" сложнее. Потому что "боевая подруга" -- это же персонаж как бы в тени ГГ. И вот такого расклада у меня почти что и нет: потенциальные "подруги" играют свои собственные партии, а не подыгрывают другим.

Однако подумавши, я таки нашел героиню, которую смело можно назвать "боевой подругой". Правда, есть маленький нюанс: она не подруга брутального ГГ (и тем более не любовница), а подруга главной героини -- близкая и верная, при всей на нее непохожести. Этакая фем-версия Сэма Гэмджи. Боевая? Ну да, хотя уж точно (как, кстати, и пресловутый Сэм) не профессиональная воительница.

Итак, Орли Ни-Кашин из клана Дал Каш -- подруга Таньки, (за)главной героини "Дочери Хранительницы), 16-летняя ирландка-десси. Простая средневековая девушка, подружившаяся с сидой, еще более юной, чем она сама, и совершившая вместе с ней полное приключений путешествие по югу потрясаемой бурными событиями Британии.

Характер, говорите? А я его списывал с деревенских подруг своей жены. А еще -- немножко с Элизы Дулиттл из "Пигмалиона" Бернарда Шоу. Ну и добавил ей храбрости, иногда граничащей с безрассудством, которую на всякий случай уравновесил невероятной суеверностью.

Орли вряд ли можно назвать главной героиней -- и все-таки я показывал ее характер с разных сторон, помещая в разные ситуации. А сейчас по ней скучаю. В продолжениях Танькиной истории я не нашел ей места, и это оказалось досадно, хотя и логично. Впрочем, я надеюсь впоследствии вновь вернуть ее в сюжет.

Немножко отрывков с участием Орли. Не самые "боевые" сцены, зато раскрывающие ее характер.

1.

На родине, на Эрине, Орли как раз с косами и ходила, а вот на Придайне носить их не осмеливалась: у бриттов-то косы только те женщины заплетают, что на войне сражаются. А здесь, в стране саксов, вдруг решилась: эти-то, поди, ответ за косы держать не заставят. Зато пока она их заплетет — может, и мысли в порядок придут!

И правда, пока Орли, сидя на суку, занималась своими волосами, она совсем успокоилась. А как посмотрелась потом в озерцо, как на отражение на свое полюбовалась — так и вовсе расхрабрилась. Ну спросит у нее кто-нибудь про косы — так и что́ с того: можно подумать, она пращи в руках не держала? Еще и как держала — а когда позапрошлым летом эоганахтские разбойники напали на их хутор, она одному из них та́к в плечо камнем залепила, что того потом на руках унесли! Может, ей косы на Придайне как раз и положены! А фэйри этот носатый — чего его бояться? Это пусть о́н ее боится, само́й Орли, дочери Кормака Мак-Бриана из славного и древнего клана Дал Каш!

И так размечталась она, сидя на ветке, что не заметила, как та стала вдруг подозрительно потрескивать под ее весом. А потом Орли неожиданно очутилась на мягкой мокрой земле, посреди сочной луговой травы — хорошо, хоть не в воде!

Однако же опомнилась быстро. Сначала даже обрадовалась — тому, что не ушиблась. Потом посмотрела на ветлу — а у той сук отломился, на земле валяется. Вот ведь ужас какой! Ветла-то старая, могучая — а значит, запросто может быть непростая, волшебная! К тому же ветлы — они ведь тоже ивы, а ивы — деревья добрые и нужные, без их прутьев на Эрине ни дома, ни курраха не построишь. А уж как почитают их филиды и барды — даже сухой ивовой хворостины в костер ни за что не положат: разве ж можно жечь дерево стихотворцев! И ши — те, сказывают, тоже ивы любят и опекают. Ши... Ох, Этнин, Этнин, где же ты теперь?!

Поднявшись и кое-как, по-быстрому, отряхнув платье от сора, испуганная Орли устремилась к ветле — просить у той прощения за нечаянно нанесенную страшную рану. Рухнула перед деревом на колени, прижалась к нему всем телом, обхватила руками покрытый желтыми пятнами лишайника ствол, зашептала древние, от бабки слышанные, слова извинения... Надо бы по-хорошему потом принести жертву древним богам — да только христианка Этнин наверняка рассердится, если об этом узнает, а разве от ши такое скроешь!

А когда опомнилась Орли, то голову подняла да на ствол старой ветлы глянула — и остолбенела. Потому что как раз на изломе сука увидела черную фигурку — крошечного человечка. Не утерпела, протянула руку, до фигурки дотронулась — а та и упала ей прямо в подол. Выходит, простила ее старая ветла, да еще и отдарилась!

С фигуркой в руке выбралась из поймы, пошла назад, в деревню, — а куда ж деваться еще, если впереди река, а слева и справа болото? И едва лишь выбралась на твердую землю — тут же, откуда ни возьмись, вновь встречает ее «фэйри-лицедей»! Смотрит на нее своими зенками бесстыжими, лыбится как ни в чем не бывало:

— Ну, здравствуй опять, Орли! В который раз за день уже встречаемся — видать, одна у нас все-таки с тобой дорога! Ишь ты, с косами: никак на войну собралась?.. О, а что это у тебя в руке? А ну-ка, покажи!

Насупилась Орли, зажала фигурку в кулаке покрепче.

— Не дам! Это подарок мне — от волшебной ивы!

И тут же смутилась. Видела бы ее сейчас Этнин — вот бы посмеялась! А может быть, и разозлилась бы, назвала бы — как это? — суеверной, что ли? И почему-то подумалось вдруг Орли, что если сейчас она себя преодолеет, то и гейсы никакие станут не страшны — ни ей, ни Этнин! И, вздохнув, Орли решительно протянула фигурку «лицедею».

А тот повертел подарок ветлы в руках, рассмотрел со всех сторон — да и вернул обратно — как будто ничего особенного и не случилось. Потом, правда, заговорил все-таки, только вот совсем не то сказал, что ожидала:

— Ты береги этого рыцаря, Орли. Память это — о тех, кто жил в Бате прежде, до прихода саксов. Может, и выручит он тебя чем, кто знает? — и вдруг добавил: — А о старой ветле не печалься: они и не от такого легко оправляются.

Вот откуда только узнал он про ветлу-то? Ничего ведь Орли еще не рассказывала — ни про то, как сук отломила ненароком, ни про то, как у дерева прощения попросила, ни про то, как ветла ей отдарилась... Нет, все-таки фэйри он, как бы то ни было!

И не совладала она со своим дурным языком: взяла да прямо так и спросила:

— Ты-то сам кто такой? Адамова ли рода или из детей Дану?

— Я? — «лицедей» пожал плечами. — Да просто старый Хродберт. А из чьих я детей — что тебе до этого?

И вдруг рассмеялся — тоже как-то не по-человечески: вроде бы и весело, а только подхватывать этот смех Орли вовсе не захотелось — и даже улыбнуться не получилось.

И сново похолодело у Орли в груди, снова кинулась было она от «лицедея» прочь — да не тут-то было! Молнией рванулся тот ей наперерез, ухватил за косу.

— Вот что, красотка! Хватит уже от меня бегать, надоело! Может, послушайся ты меня в прошлый раз, дочка Неметонина уже домой бы к себе возвращалась. А теперь непросто будет ее вызволить: она же прямиком к шерифу в дом угодила. А коли не вытащим ее оттуда — может и беда случиться!

И, поймав недоуменный взгляд Орли, пояснил:

— Пока ты на ветле сидела да волосы расчесывала, Фрит, помощник мой здешний, от рощи до самых ворот за ней проследил. Жаль, не остановил: ну, так у нас и договора с ним такого не было. Да, думаю, и не послушалась бы Неметонина дочка его все равно. Она ведь сама туда попасть хотела, так ведь? — и вдруг, грозно посмотрев на нее, продолжил повелительно: — Ну, а теперь быстро объясняй мне: что она там забыла? 

2.

— Так, девочка, вот это уже лучше! Только выходи к зрителям помедленнее... Ну что это такое? Расправь плечи, не сутулься!.. Ладно, годится. Теперь говори свои слова!.. Да не «дулькис» же, а «дукис» — от этого весь смысл меняется!.. Ну вот что с тобою делать?

Свамм, примостившись на скамейке возле окна, наблюдал за старавшейся изо всех сил Орли. То и дело он давал ей какие-нибудь указания, потом иногда одобрительно кивал, иногда сокрушенно качал головой. Стоявшая рядом со Сваммом Гвен тоже внимательно следила за происходящим, но почти все время молчала, стараясь никак не выдать своих чувств. Лишь после одной особенно нелепой ошибки ирландки она не удержалась: чуть слышно хихикнула и тут же прикусила губу, смущенно спрятав глаза. Увы, Орли этот смешок все-таки расслышала — и, густо покраснев, выскочила из дома, хлопнула дверью, разревелась. Гвен поспешила следом и вскоре привела ее обратно — еще всхлипывающую, но уже робко улыбающуюся. А потом, сменив Свамма, сама взялась за ее обучение. Теперь вместо требовательных и чуть насмешливых указаний Свамма в комнате слышался мягкий, одновременно и решительный, и успокаивающий голос Гвен:

— Погоди-ка, не торопись! Давай попробуем еще разочек... Умница, отлично! А теперь еще раз!

Вот так Орли и провела весь день. С раннего утра и до самой темноты она училась выступать перед зрителями у Свамма и Гвен: жена Свамма тоже оказалась бывшей лицедейкой. Вдвоем те попытались вбить в голову бедной девушке с мунстерского хутора едва ли не всё, что знали и умели сами. И, несмотря на все старания, под конец чуть не опустили руки.

Нет, Орли вовсе не была бестолковой или чересчур неуклюжей. А когда она поддалась уговорам и, сначала смущаясь, но потом осмелев, повторила весь свой разговор с бронзовым рыцарем, Гвен ее даже чуточку похвалила. Беда у Орли оказалась совсем другая — но непоправимая. Мимы — они ведь не только считали себя наследниками римского театра, но и представления свои обычно давали на латыни — пусть и на испорченной, вульгарной. Ну, разве что в деревнях, случалось, переходили на камбрийский. А Орли...

А Орли по-настоящему хорошо говорила только по-гаэльски. Даже по-камбрийски она хоть и бойко тараторила, но чудовищно коверкала слова — сама это понимала, но ничего с собой поделать не могла. А с другими языками дело обстояло и того хуже: она могла с горем пополам объясниться на греческом койне и кое-что понимала на вульгарной латыни, но самостоятельно не могла связать на ней и двух слов. Ну, и еще знала несколько слов и фраз на саксонском: успела нахвататься по дороге. И всё. А хуже всего было то, что выучить нужные для представления слова, не понимая их, Орли была не в состоянии совершенно. Ну и как ей было выступать перед публикой — молча, что ли?

Конечно, ни поправить Орли камбрийский язык, ни, тем более, научить ее латыни времени не было. Вот и принялись лицедеи искать какой-нибудь другой выход. Сначала Свамм по неосторожности предложил: а пускай ирландка ирландку и играет, — и даже придумал ей такие слова, чтобы можно было обойтись одними лишь гаэльским и ломаным камбрийским. И ведь вроде бы выходило неплохо. Только вот Орли слова эти повторять наотрез отказалась, да еще и обиделась. Очень уж позорная доля ей доставалась — и для нее самой, и для всего ее клана. Еще бы: много ли чести в том, чтобы корчить из себя перед шерифом подвыпившую драчливую бестолочь, какими любят представлять себе ирландцев их давние враги саксы? И тогда Свамм предложил кое-что другое, да настолько удачное, что Орли приободрилась и даже дуться на него перестала.

И все-таки обида, пусть и недолгая, похоже, не прошла для Орли бесследно. Ночью она долго не могла заснуть, хотя постель ее была по-прежнему мягкой и свежей, да еще и никто больше не разговаривал за перегородкой. Сон к Орли все не шел и не шел, зато в голову ей лезли всякие мысли, одна другой неприятнее. А вдруг Слэвин забыл ее, нашел себе в Африке или Египте какую-нибудь нахальную девицу? Девица эта вдруг отчетливо нарисовалась в ее воображении: нагая, пышнотелая, полногрудая, с распущенными смоляно-черными волосами до колен; она то бесстыдно кривлялась перед Орли, то льнула к смотрящему на нее телячьими глазами Слэвину, обнимала его смуглыми руками... Полноте, одернула себя Орли, нашла о чем думать! Да пусть лучше Слэвин изменит ей, чем погибнет!

А следом вспомнились попавшие в беду подруги — Санни и Этнин. Вот уж о ком сто́ит сейчас беспокоиться! Со Слэвином-то, может, сейчас всё и в порядке — да, в конце концов, грех воину бояться битвы! А вот девчонки — их же могут как овец зарезать, и даже колдунья-ши Этнин, поди, за себя не постоит — опять врагов своих пожалеет... Выходит, нельзя им с Робином завтра ошибиться, никак нельзя!

Орли тяжело вздохнула, повернулась на другой бок, принялась гнать от себя смурные мысли. Образы и Слэвина, и подруг стали отступать перед картинами родной Иннишкарры — изумрудных лугов, петляющей среди них голубой Ли, знакомого домика с островерхой соломенной крышей... Забылись и война, и пожар, и бегство. И наконец пришел долгожданный сон.

В красном саксонском платье она стояла с пращой и камнем перед беснующейся толпой. Перекошенные бородатые лица вопили — на разных языках: гаэльском, британском, саксонском, греческом — но все одно и то же: сбей, сбей, сбей! А над этой толпой, как Иисус на иконе в соборе Кер-Сиди, на высоченном деревянном кресте был распростерт Робин. Но голова его вовсе не лежала безжизненно на плече, как на том изображении Спасителя. Нет, Робин держал ее прямо — и на темени его виднелась прозрачная и блестящая, как вода в водопаде, стеклянная кружка, до половины наполненная янтарным элем.

«Сбей! Сбей! Сбей!» — голоса становились всё громче, всё настойчивее. Откуда-то она знала: если она собьет эту кружку камнем, отпустят и Робина, и девчонок. И вот Орли сделала шаг вперед, подняла руку. Завертелась, засвистела веревка...

Камень, вращаясь, медленно плыл по воздуху. А Робин спокойно смотрел, как он приближается, — и улыбался...

3.

Робин стоял возле выхода, опершись о стену. Он был необычно бледен, и только на щеках у него горел странный яркий румянец, словно Гвен подкрасила их своими лицедейскими красками. Но красок у Гвен в запасах больше не было — это Орли знала точно. Вид Робина сейчас не просто тревожил ее — пугал.

А со всех сторон Робина обступали незнакомые британцы — молодые парни и взрослые мужчины, по-разному одетые, с ленточками разных кланов, сплошь вооруженные. И, казалось, все они смотрели сейчас не на Робина, а на нее, на Орли, — кто с любопытством, кто настороженно, а кто и с плохо скрываемой угрозой.

— Расскажи о чуде, девушка! — хриплым, незнакомым голосом распорядился Робин и закашлялся.

Вроде договорились они с Робином обо всем заранее, всё обдумали, всё обсудили. Но как же трудно давался Орли этот рассказ! Мучительно борясь с не слушающимся, сопротивляющимся языком, она старательно излагала якобы виденный сон, выдуманный от начала до конца, и чувство вины становилось у нее всё сильнее и сильнее. Очень хотелось самой поверить в рассказываемое, но это никак не удавалось. Справиться с собой помогало лишь одно: непоколебимое доверие Робину. Раз он велел — значит, так надо, значит, другого выхода нет. Правда, когда рассказ дошел до явления образа святого Шорши из ветлы, стало намного легче: здесь врать уже не приходилось. И, странное дело, тут же переменилось и настроение слушателей: насупленные лица стали понемногу разглаживаться, кто-то даже заулыбался.

— Благодарю тебя, благочестивая девушка! — торжественно произнес Робин, едва она закончила свой рассказ. — Храни же этот образ как подобает! — и протянул ей бронзово блеснувшую в свете масляной лампы фигурку.

Приняв ее, Орли поклонилась Робину, перекрестилась. Отступила было назад — но толпа вдруг загудела. И тогда Орли, повинуясь вдруг охватившему ее озарению, вновь подошла к собравшимся вокруг Робина людям и двинулась мимо них, держа драгоценного рыцаря в вытянутой руке. Те благоговейно рассматривали его, набожно крестились.

А Робин одобрительно кивнул ей украдкой, а затем возгласил:

— Так помолимся же верному рабу Божьему и непобедимому мученику святому Шору!

Потом все — и Робин, и хозяин заезжего дома, и двое поднявшихся из-за стола купцов-постояльцев, и те самые британцы — дружно читали молитву, и лишь одна Орли беззвучно шевелила губами, не смея произнести ни слова. Несчастную девушку раздирали противоречивые, никак не совмещавшиеся друг с другом чувства: она сразу и возмущалась устроенным Робином лицедейством, и восхищалась им. О том же, что натворила она сама, Орли и вовсе страшилась думать. Рассказывать про величайших святых небылицы и выдавать их за правду — прежде такое не могло присниться ей и в страшном сне.

Опомнилась Орли, лишь когда незваные гости собрались уходить. Были они к тому времени совсем присмиревшие и смущенные, а их краснолицый предводитель напоследок даже пообещал хозяину привезти бочонок самого лучшего пива — в знак извинения за беспокойство. И покидали залу они тихо-тихо, чуть ли не на цыпочках.

— Ну вот и всё, — устало улыбнулся Робин, едва за британцами закрылась дверь. — Налей-ка, почтенный Меррин ап Давет, нашей отважной Орли Ник-Кормак самую большую кружку...

— Нет-нет, я не могу, — испуганно перебила Орли.

— ...Парного молока: заслужила! — весело договорил Робин, подмигнул Орли — и вдруг снова закашлялся. Кашлял он долго, по его бледному свежевыбритому лбу крупными каплями катился пот.

— Тебе бы самому молочка попить, Робин, — вздохнула Орли. — Теплое молоко — оно от кашля помогает.

— Пустяки, — беспечно мотнул головой тот. — Дома отлежусь.

 

* * *

 

Как ни бодрился Робин, а лестницу он преодолел с большим трудом. Орли, поднимавшаяся следом, пыталась подставить ему плечо, но тот то ли этого не замечал, то ли просто упрямился. В середине пути он вдруг остановился и долго стоял, ухватившись за перила и тяжело дыша. Казалось, разговор с незваными гостями отнял у него последние остатки сил.

Наверху Робина сразу же подхватили под руки ожидавшие возле лестницы Гвен и Катлин. Втроем с подоспевшей Орли они довели его до комнаты, уложили в постель — Робин рухнул на кровать прямо как был, в монашеской рясе. Этнин тут же склонилась над ним, приложила ухо к груди, замерла. Странно притихший мальчонка-сакс стоял возле кровати и смотрел на происходившее округленными то ли от удивления, то ли от страха глазами.

А Орли как на лежащего Робина глянула, так и поникла совсем. Только и смогла вымолвить:

— Ох, Робин...

— Будет тебе! — скривился тот. — Говорю же: пустяки!

А у нее уже и слезы на глаза навернулись. Еще немного — и разрыдалась бы, чего доброго, — да вмешалась Гвен: отправила ее на кухню вроде как за мятным отваром, а сама следом выскочила. А как обе очутились в коридоре, Гвен тотчас же взяла Орли в оборот.

— Рассказывай! Что носом хлюпаешь?

Орли крепилась, крепилась и все-таки не выдержала — всё, что наболело, на Гвен и обрушила.

— Ох, покарает нас с Робином Господь! Мы же этим британцам с три короба вранья наговорили, и всё про святых — да еще и про каких! Может, оттого Робину хуже и сделалось?

Подумала Гвен немного — да и рукой махнула. Сказала уверенно, словно аббатиса ученая, в богословии сведущая:

— Брось, не выдумывай! Ничего страшного вы не сказали: не стал бы наш Робин кощунствовать. Уж он-то точно знает, что грех, а что нет: как-никак три года в монастыре проучился.

Приободрилась было Орли — да ненадолго: тут же опять сникла, голову опустила. Прошептала тихонько:

— Ох, Гвен! Робин-то, может, и не нагрешил, а я... Я же там такого языком намолола, о чем с Робином и не уговаривалась.

Снова задумалась Гвен. И снова нашла, что сказать. Может, вышло и не особо утешительно — но всё лучше, чем ничего:

— Знаешь что... А ты Робина сама спроси, грех то был или нет. — И, не дожидаясь от Орли ответа, Гвен строго добавила: — Вот что. Робина не оплакивай — живой он! И ему слез твоих совсем не надо. Поняла?

Орли понуро кивнула, вздохнула, точно нашкодившая девчонка после материнской выволочки.

А Гвен вдруг улыбнулась:

— Ну вот и славно. А теперь пошли на кухню! Кто за нас мяту заварит?