Продолжаем работу над произведением «Манипулятор». Мы вылечили маму Люду по просьбе читателей
Автор: Дмитрий РоманоффНеожиданно нахлынули эмоции. Вика ощутила себя такой одинокой и беспомощной. Волна страха и одиночества накатила с такой силой, что она не выдержала и расплакалась. Сев на кровать и рыдая, она вдруг ощутила боль и жжение в груди, переходящее в осознание того, что она, возможно, только что совершила самую большую ошибку в своей жизни. А с кем можно поговорить? Не с кем! Она здесь одна и никому не может довериться. Ни-ко-му! Единственный родной и любимый человек, с которым она могла поговорить, была мама. Мама! Надо позвонить в клинику. Она нашла телефон клиники и набрала номер. Гудки казались бесконечными, каждый — удар по нервам. Наконец, щелчок, и приятный, профессиональный женский голос:
— Клиника «Возрождение», Ольга слушает. Чем могу помочь?
Голос Вики предательски дрогнул, срываясь на хрип:
— З-здравствуйте… Мне нужно… поговорить с пациенткой… Людмилой Сергеевной. Это я… её д-дочь… Виктория.
На другом конце короткая пауза, затем голос Ольги смягчился, став почти тёплым:
— Виктория Викторовна? Конечно, узнаю ваш голос. Минутку, пожалуйста, я сейчас найду Людмилу Сергеевну. Она как раз в своей комнате отдыхает после занятий.
Тишина. Вика слышала лишь собственное прерывистое дыхание и бешеный стук сердца. Она боялась. Боялась услышать ненависть, осуждение, ледяное молчание. Боялась, что мама откажется говорить. Эти несколько минут ожидания показались вечностью.
Потом — шорох, приглушенные шаги, и вдруг — родной голос, такой знакомый и одновременно неузнаваемо трезвый, без привычной горечи или раздражения:
— Вика? Это ты, доченька?
И все — плотина прорвалась. Вика зарыдала в трубку, не в силах сдержаться, слова вырывались сквозь спазмы в горле:
— Мам! Мамочка… Прости меня! Прости, ради Бога! Это я… это я тебя сюда отдала… Силой… Обманом… Я д-думала… Я не знала, как ещё… Я так боялась… Я… я…
Она не могла говорить, захлёбываясь слезами и виной. Но вместо ожидаемого гнева, упрёков, в трубке раздались тихие, сдавленные всхлипы. И голос Людмилы Сергеевны, дрожащий, но удивительно мягкий:
— Тихо, доченька… Тише… Не плачь так… Не вини себя…
Вика замерла, не веря своим ушам. Мама плакала? Не ругалась, не кричала?
— Викуша… Солнышко моё… — голос мамы прервался. — Я… я только сейчас… здесь… все поняла. Как слепа я была! Как глупа и жестока! — Рыдания стали громче. — Я не виню тебя… Ни капли! Я… я благодарна тебе! Ты спасла меня… Дочка моя родная… Ты вытащила меня из этой ямы… когда я сама уже не могла… не видела дна…
Вика прижала телефон к уху так сильно, что кость заболела. Она не могла поверить.
— Мам?.. Ты… ты благодарна?.. Но я… я же…
— Молчи, доча, слушай! — Мама говорила сквозь слезы, но с невероятной силой осознания. — Я называла тебя дурой… Го…говорила гадости… А ты… ты одна боролась за меня… За нас обеих. Прости меня! Прости старую, слепую дуру! — Голос Людмилы Сергеевны сорвался на крик отчаяния и раскаяния. — Я не смогла… не смогла дать тебе лучшей жизни… Не смогла быть матерью… Я только губила… губила тебя и себя…
— Мамочка, нет! — выдохнула Вика, и её слезы вдруг стали другими — не только от горя и вины, но и от какого-то щемящего, невероятного облегчения. — Ты дала мне жизнь! Ты… ты всегда была… несмотря ни на что… Я тебя люблю! Люблю больше всего на свете! Прости меня за то, что… за клинику… за обман…
— Ничего не прощаю! — неожиданно твёрдо сказала мама, и Вика испугалась. Но Людмила Сергеевна продолжила: — Потому что прощать нечего! Ты поступила правильно. Единственно верно. Я благодарю Бога и тебя… за этот шанс. За то, что я наконец вижу. Вижу, какая у меня умница, сильная дочь… Вижу, как я тебя… как я тебя обижала… — Она снова заплакала, но теперь это были слезы очищения. — Люблю тебя, Викуша. Люблю больше жизни. Ты моё самое дорогое, самое любимое сокровище на этом свете. Прости меня… моя хорошая…
— Я тебя люблю, мама! — Вика повторяла это как молитву, рыдая уже без стыда, отдаваясь потоку нахлынувших чувств. — Самая дорогая… самая любимая… Мы с тобой… мы вместе… Я тебя вылечу! Я все сделаю! Ты только… держись там… Пожалуйста…
— Держусь, доченька, — мамин голос окреп, в нем появилась капелька знакомой, но теперь здоровой твёрдости. — Работаю. Здесь… хорошие люди. Помогают. Понять… себя. Тебя. Все. Я буду бороться, Вика. Для тебя. Для нас. Обещаю.
Они говорили ещё несколько минут, сквозь слезы и смех, перебивая друг друга словами любви и ободрения. Говорили о мелочах, о клинике, о том, что Вика в Амстердаме. «Ой, доча, как далеко ты!», - удивлялась мама Люда. Они словно пытались наверстать годы молчания и непонимания за один разговор. Каждое «люблю» было бальзамом на израненные души обеих.
— Мне скоро надо, занятия начинаются, — с сожалением сказала Людмила Сергеевна. — Но я могу звонить? Тебе не тяжело?
— Мам, звони! Всегда! В любое время! — Вика чуть не выронила телефон от нетерпения. — Я всегда буду рада! Я… я перезвоню завтра, ладно?
— Ладно, солнышко. Береги себя. И… спасибо. Ещё раз. За все.
— И тебе спасибо, мамочка… За то, что ты есть. Я тебя люблю.
— Люблю, доченька. Больше всех на свете.
Связь прервалась. Вика опустила телефон. Лицо было мокрым от слез, глаза опухшие, грудь ныла от пережитой бури чувств. Но внутри… Внутри бушевал не ужас и одиночество, а странное, тихое ликование. Словно огромная, давившая годами глыба тревоги и вины вдруг рассыпалась, освобождая место для тёплого, яркого света.
Она сдала маму в клинику. Насильно. Обманом. Это был поступок отчаяния. И это оказалось самым правильным, самым любящим поступком в её жизни. Мама не только не прокляла её — она благодарила. Она видела. Она любила.
Вика медленно поднялась, подошла к окну. Амстердам за окном, мокрый и серый, вдруг не казался таким чужим и враждебным. Где-то там работал фонд, в который она вложила все. Там был Пол со своей игрой. Там были риски и страхи, но теперь у неё был тыл. Самый надёжный и самый важный - её мама. Они снова были вместе, ведь искренне любили друг друга. Они были самыми дорогими людьми на свете друг для друга. Она вытерла слезы и сделала глубокий вдох. Боль в груди утихла, сменившись странной, хрупкой надеждой. Дорога была ещё долгой и сложной, но теперь у неё был маяк.