Возвращение Сапсана

Дамир  внимательно посмотрел на друга. Он знал, что Мурад пытается казаться  безразличным, но его глаза выдавали правду — он был раздавлен тем, что  произошло.

– В этом деле много странностей, Мурад. Такое ощущение, что не было никакого никаха. Это монтаж.

Мурад резко поднял голову, его глаза сверкнули.
—  А её слова тоже монтаж? — выпалил он, и его голос дрогнул. — Ты не  видел, какой ненавистью горели её глаза, когда я попытался обнять её. А  я… — он замолчал, сжав кулаки так сильно, что костяшки побелели.

Дамир молчал, давая другу возможность выговориться.

—  Я не только увидел, но и ощутил это на своей шкуре, — процедил Мурад  сквозь зубы, его голос сорвался, превращаясь в хриплый шёпот, словно  каждое слово резало ему горло. В глазах полыхала боль, а кулаки, сжатые  до белизны, дрожали от напряжения. — Она называла меня уродом...  монстром... исчадием ада. Говорила, что жалеет, что я не сгорел в том  проклятом пламени.

Он замолчал, с трудом сглотнув подступивший к горлу ком. Его взгляд стал острым, как лезвие, пронзая Дамира насквозь.

—  Как ты думаешь, что могут сделать с человеком слова? — продолжил он,  повысив голос, но тут же снова снизил его до едва слышного шёпота. — Как  ты думаешь, что чувствует мужчина, когда женщина, которую он любит  больше жизни, ради которой готов на всё, смотрит на него, как на  чудовище? Чудовище, которое вызывает у неё лишь отвращение и жалость!

Мурад  резко поднялся, как будто воздух, которым были наполнены его лёгкие  стал для него невыносим. Он сделал шаг в сторону залива, повернулся  спиной к Дамиру, но даже так было видно, как напряжены его плечи.

—  Ты можешь представить? — спросил он, оборачиваясь и вновь повышая  голос. Его лицо исказилось от боли и гнева. — Представить, что значит  быть изуродованным, знать, что твоё отражение в зеркале пугает даже тебя  самого? И потом услышать, как та, ради которой ты дышишь, называет тебя  монстром... Уродом... Существом, достойным лишь презрения и ненависти.

Его голос дрогнул, но он продолжал, не в силах остановиться:

—  А служка... Тот паршивец иеродиакон помнишь он рассказал нам, как она  жаловалась своему любовнику. Жаловалась, что мои прикосновения вызывают у  неё отвращение. Что мои руки, мои губы... всё, что я делал, чтобы  показать свою любовь, было для неё пыткой.

Он рассмеялся — коротко, горько, безрадостно. Этот смех резанул по ушам, как скрежет металла.

—  Ты понимаешь, что это значит? — простонал он, снова поворачиваясь к  Дамиру. Его глаза, наполненные слезами, сверкали от боли и отчаяния. — Я  пытался убедить себя, что он лжёт. Что она не могла так говорить. Но  потом её слова... её взгляд... её ненависть, разорвали меня на части.