Вот что крест животворящий делает

Аладьев мчался через ельник, не разбирая дороги, рюкзак чернявого бил в спину; истово прижимая к себе нелегкий крест, он не бросал его, хотя тащил, едва сознавая, что держит в заледенелых руках, он был почти в беспамятстве.

Снег усилился, летел наискось, корни деревьев выползали, цеплялись за резинку свитера, вплетались в петли жидкого трикотажа, хватали за обшлага брюк. Аладьев отбивался, вскрикивая тоненько, заполошно, а затем полез через памятный летний завал и с остервенением топтал чьи-то мертвые лица, ломал распятием, каблуками сгнившие до костяшек хребты. Давешняя груда трухлявого хвороста, дотлевающая после какой-то бурной грозы, оказалась нагромождением вздутых трупов и черных от времени человечьих костей; крючковатые фаланги скользких рук все глубже затягивали живого Аладьева в общую кучу. Безумно продираясь сквозь ребра и черепа, Аладьев колотил крестом как дубиной, он уже стоял по колено в гниющей массе, когда упыри сдернули с его плеч вещмешок, и оттуда выпала склянка овальной формы и с хрустом лопнула. К ногам Аладьева с едким шипеньем, точно карбид, пролилась жидкость, отвратительная груда мяса, слизи, костей истаяла, истончилась, и вот уже только беловатая пленка пузырилась на земляной осыпи.

Дрожа всем телом, он подхватил за лямку рюкзак и побрел; снег сыпался между деревьями, в просветлевшем разом лесу стало обозримей, просторнее, или же у Аладьева обострилось зрение, однако там, далеко-далеко, в междурядье елей он различил кромку иного, тонкого на свету леса и побежал, волоча за собой вещмешок. Что-то еще хватало его за плечи, он разворачивался, выставлял распятие или же вытаскивал горстку соли и кидал в пустоту, и она сгущалась, что-то ухало и ревело, гноилась тьма, наступала гуще, кромешнее, обволакивала проклятый лес. Аладьев несся, исступленно выкрикивая: господи, помилуй!! – и еще плотнее прижимал к себе крест.

Он вылетел на опушку и увидел укрытую снегом придорожную полосу. Оглядевшись, он увидел, что на горизонте маячит город; автострада оплетала его узлом, а развязки из распутья уходили вдаль, огибая окраину. И левая, и правая дорога ему были знакомы. Внезапно мужчину осенило: все это время бродил по краю леса, дубрава и сосновый бор переплетались с ельником, это был единый массив, и вилось вдоль этого массива шоссе, где вчера – или полгода назад - он оставил машину.

Почти теряя сознание, он ступил на асфальт и поднял руку. Сердце отчаянно билось, он уговаривал себя потерпеть, и осел на землю, только когда рядом, зашуршав, остановилась «Скания». Ноги не держали его.. Человек спустился из кабины грузовика, потряс  Аладьева за плечо. Тот с трудом приподнялся, я заблудился, сказал, помогите мне, я заблудился!

Человек покачал головой, подхватив, подтащил Аладьева к большегрузу, помог взгромоздиться на подножку. Руки не слушались Аладьева, он растирал пальцы, в кабине было благодатно тепло; только сейчас, когда все закончилось, и грузовик ехал к дому, он понял, как закоченело – до бесчувствия – его тело. Водитель, повозившись, вынул термос, пакет с едой, выложил на боковой столик. Аладьев благодарно прикрыл ресницы, что-то говорить сил не было.

«Скания» тяжело, с низким гулом, двигалась по шоссе; мороженых кур везу, сообщил, улыбаясь, водитель. За стеклом кабины, уютной, прогретой, обвешенной оберегами, проносились деревья; пошел смешанный лес, и этот микс из елок, малахитовых сосен и голых лиственных на секунду помстился Аладьеву предательством и причудой.

От окна тянуло, шофер мял зубами резинку, насвистывал какой-то мотив. У него было странно знакомое лицо, точнее, осознание этого как вероятного временами подступало к Аладьеву и пропадало, он пил горячий терпкий чай, закусывал бутербродами и, отогреваясь, крепче прижимал к себе крест. Его не оставляло смутное беспокойство.

Что беспокоило Аладьева - author.today/reader/400715