Новая 14 глава "Трэш-сказок за Одессу"

Спасибо всем кто своими комментариями и лайками поддерживает мою новую книгу «Трэш-сказки за Одессу». Вот отрывок из новой главы:

**Глава: «Как Маруся стала Марией Ивановной, или Почему Одесса не прощает слабости»**

Мария Ивановна Соколова, в девичестве Маруся, не родилась сукой, как шептались за её спиной школьники и даже некоторые коллеги. Её строгость, холодный взгляд из-под очков и умение одним движением брови заставить замолчать целый класс — всё это было выковано годами, как ракушечник под одесским солнцем. Жизнь, родственники и советская власть сделали из мечтательной девочки с Пушкинской ту самую Марью Ивановну, чьё имя в школе произносили с трепетом, а порой и с лёгкой дрожью. Но путь к этому был долог, полон боли, смеха и одесского абсурда.

Мария Соколова появилась на свет в 1932 году в тесной квартире на Пушкинской, где стены пропитались запахами жареного бычка, сырого белья и споров соседей. Её отец, Иван Соколов, был портовым грузчиком — крепкий, как якорь, но с душой мягкой, как одесский бриз. Он приехал в Умань на свадьбу друга и там встретил Людмилу, свою будущую жену, тонкую, как тростинка, с острым языком и мечтами о сцене. Любовь их была стремительной, как трамвай на Ришельевской, и вскоре они обосновались в Одессе, где родились две дочери: старшая Люба и младшая Маруся.

Люба с детства была как фейерверк на Привозе: яркая, громкая, с улыбкой, от которой у мальчишек загорались уши. Её анекдоты про соседей и торговок разносились по дворам, а умение отбрить любого нахала делало её звездой Молдаванки. Маруся же была другой — тихая, с серыми глазами, в которых пряталась недетская задумчивость. Она обожала книги, стихи и мечтала о чём-то большем, чем коммунальная кухня с вечно орущей соседкой Розой Марковной.

— Люба, расскажи ещё про тётю Соню с базара! — просила Маруся, сидя на табуретке, пока сестра чистила картошку.

— Ой, Маруся, шо там рассказывать? — смеялась Люба, размахивая ножом, как дирижёрской палочкой. — Тётя Соня вчера так кричала на покупателя, шо у того селёдка из рук выпала! Говорит: «Ты шо, за три копейки хочешь мою душу купить?!»

Маруся хихикала, но в душе завидовала сестриной смелости. Её собственные шутки были робкими, а слова терялись, когда на неё смотрели. Отец, возвращаясь с порта, подхватывал Марусю на руки и говорил:

— Моя Маруся — будущая учительница! Будешь книжки читать, а не как Люба, языком трещать.

— Пап, я тоже хочу быть смешной, — робко возражала Маруся.

— Смешная — это Люба, а ты у нас умная, — отвечал Иван, и его слова, как якорь, тянули Марусю вниз. Она хотела быть и умной, и смешной, но никто, кроме книг, её не понимал.

Маруся пошла в первый класс, потом во второй. Она старалась быть образцовой ученицей, впитывая каждое слово учителей.

— Пап, я стих про вождя выучила! — робко протянула Маруся однажды вечером, когда отец вернулся с работы.

Иван Соколов, уставший, но всегда внимательный к дочке, кивнул: — Расскажи.

Маруся выпрямилась и с серьёзным видом продекламировала:

«Ленин—Сталин! В этом зове

Нам священен каждый слог.

В двуедином этом слове

Счастья родины залог!

Путь грядущих поколений

Этим словом освещен.

Всенародный мудрый гений

В этом слове воплощен.

С ним, прославленным всесветно,

Трудовой и боевой

Мы — отважно, беззаветно!

— Совершаем подвиг свой.

Это слово всюду с нами,

Вдохновитель всех побед.

Это слово — наше знамя,

Клятва наша и обет!»

Отец задумчиво почесал затылок. — И хто ж это напысав? — Демьян Бедный, — гордо ответила Маруся. — Ясно, что не богатый, — как-то двусмысленно засмеялся отец, и Маруся не поняла, смеётся ли он над поэтом или над её наивностью. Этот смех, не совсем понятный, но явно с подтекстом, остался в её памяти

Война ворвалась в их жизнь, как шторм в Чёрное море. В 1941 году отца забрали на фронт, а Маруся с матерью и Любой должны были эвакуироваться. Но в хаосе вокзала десятилетняя Маруся потерялась. Мать и сестра уехали на пароходе, а она осталась в Одессе, под румынской оккупацией. В их квартиру на Пушкинской вселился румынский офицер, а девочку просто выгнали на улицу.

— Куда, мелюзга? — рявкнул офицер, поправляя фуражку. — Пшла вон!

Маруся, дрожа, бродила по дворам, пока её не приютили две тётки, сёстры отца, жившие на Молдаванке. Их «полукоммуналка» была тесной, как сардина в банке, но для Маруси нашёлся уголок — старый сундук за занавеской на крохотной кухне. Там она спала, учила уроки и слушала, как тётки шепчутся о войне.

— Надо выживать, Лара, — говорила тётка Наташа, шурша старым бельём, которое они перешивали в распашонки для младенцев.

— Румыны за деньги всё продают, даже совесть.

— А я слышала, они советские листовки на базаре толкают! — хихикала тётка Лара, сшивая очередной подгузник. — По пять лей за штуку, представляешь?

Маруся, лёжа на сундуке, слушала и запоминала. Её мир сузился до школы, где теперь учили на румынском и заставляли зубрить «Закон Божий». Учителя, перепуганные оккупацией, были строги, а одноклассники — жестоки. Однажды Маруся не смогла ответить на румынском, и её заставили стоять в углу весь урок.

— Nu ești bună de nimic! (Ты ни на что не годна!) — шипела учительница.

На улице был свой кошмар: повешенные на улицах города, наглые полицейские.

Маруся помнила, как полицейский при ней остановил её соседа-мальчишку. — А ну, выворачивай карманы! — рявкнул он. Когда из карманов на землю посыпались семечки, полицейский отделал мальчишку дубинкой. Маруся тогда узнала, что румынская администрация запретила не только ездить на велосипедах, но и продавать и употреблять семечки. Абсурдность этого запрета врезалась в память.