Чужая женщина

Юго-Запад – район выходцев с этнического востока. Тамошние жители выделялись ростом и приметной – растертый мазок сажи – насыщенной смуглотой, а также ощутимой, как привкус ванили, пестринкой в одежде. Сектор между Летой, садами, цепью воздушных мостов заполняли без плана выстроенные кварталы: район дешевых квартир, иммигрантов всех мастей и расцветок, местных дикарей, с рождения погребенных в нижних кругах оберсвальского рая. Здешних жителей не обременяли знанием. Минимум навыков, простая, нужная городу специальность, отличная медицина – здоровый работник прибыльнее больного, – масс-культура, дешевые шоу, порнография, кровавый бокс, дуэли без правил – виртуальные бои гладиаторов, – эти люди отзывчивы на щекотку грубых чувств, тяжесть в желудке, сытую удовлетворенность чресел… в трущобах был собственный, далекий от Ньютон-стрит мир. Отправляясь в путешествие по каменному лесу, мы попадали на другую планету, но это-то и манило нас.

Армия мусорщиков утюжила город от зари и до первого часа пик, но уже к полудню упаковочный хлам наводнял Юго-Запад. Фонари, ощерившись, отражали свет далекой луны, сияли груды искореженного металла. Популярны были бомбочки "Запали и смойся". Зависали вертолеты технической помощи – горели лифты. Тут же писали дети и пьяные; улицы, выстроенные без плана, виляли, словно утренний забулдыга, и, упав в нечистоты, взывали к общему милосердию. Но Оберсваль складывал слово "вечность" и окраиной брезговал.

Был нежаркий, будто бы и не майский май. Тугим жужжащим клубком малышня трудилась над лазейкой в заборе, за коим притулилась парочка малолитражек; на пыльном фюзеляже одной из них краснела стыдливая, в детский палец толщиной, надпись: «Грязь не сало». Под кустом цветущей, несмотря на холод, сирень – карты и несколько подростков из академического городка, а также аборигены от шести до шестнадцати лет. Отличала их легкая несмываемая грязнотца – неуловимый налет на одежде, лицах и шее. Сирень отбрасывала голубоватые тени, от них становилось вдвойне холодней.

…Сирень цветет. Я мог бы отыскать и дом, и сад, залечь в кустах, и там – в тенях, в просветах, в полудреме – замечтаться.

Но рядом – только лист бумаги. Доверчивый и равнодушный, по-лунному он отражает чуждый свет, чужую жизнь, любовь, сирень, расшитую лиловым крестиком. Глаза враскос: «Ведь мы друзья, верно?» – отчаянное: «Уходи!» – и неужели никогда, Анна?!.

Чужое прошлое, начало всех начал, мальчишки у забора вперемешку с девчонками, нас шестеро, и мне тринадцать лет. Окно, распахнутое створками внутрь, невзирая на майский холод. Расшитые занавески, блюдце на подоконнике, в блюдце – растерзанный апельсин. Голова в бледно-желтых, в цвет изнанки цедры, колечках.

«Поди-ка сюда, малый!»

Она машет рукой, с предплечья которой, позванивая, спадают браслеты; нетерпеливым движением запястья поправляет и снова машет – манит, приманивает – несколько грузная ундина внутриоберсвальских глубин. В сиреневых тенях я всех ближе к чужеполой, апельсину и распахнутым занавескам.

«Сбегай за пивом, – шепчет.– Бутылки отдам. У меня много. И на чаек мелочишку… Сбегай».

Я сбегал. Мне было любопытно. Я никогда не сдавал бутылки. Я не получал "на чаек". Я никогда не общался с тетками.

Немного рисуясь, подтянулся на руках, перебросил ноги через подоконник.

"Осторожней!" – она выхватила из-под меня блюдце, я не устоял, шлепнулся. Она хихикнула, боже, она хохотала во все горло и хлопала себя по ляжкам. Дура! – со слезами выговорил я. Она протянула мне апельсин, хохотала и чистила, а потом дала пятачок и хлопнула по загривку, когда я проворчал, что мало.

«Еще чего, мало ему!» – огрызнулась она, свернула пробку, припала к горлышку; под сухой, в заметных полукольцах шеей вверх-вниз ходила выпуклая пластина хряща. «Хар-рашо!» – она передернулась и облизала губы, утерлась темной, противоречащей кудряшкам рукой. Контраст между цветом кожи и блондинистыми, в тон кожуры волосами ставил в тупик и не красил женщину. У корней волосы отливали углем.

Крупный рот, одутловатые щечки, жирненькая, с двумя поперечными складками шея, шелковая рубашка, голые колени, отсутствие элементарных, прикрывающих ляжки штанов – мне она показалась старой и ослепительной. У стола, накрытого по меркам академического городка жирно, сладко, убийственно для здоровья, сидела другая женщина. Некрасивая. Ее вялая, низко опущенная грудь касалась выпуклого живота. Перехватив мой взгляд, женщина прикрылась сатиновым одеялом.

«Не боишься стручков привечать?» – спросила у девушки.

«А что такого? Я ж его не в постель кладу», – и зазвенела серебристым, в дробиночку, смехом. Я сделал вид, что не понял.

«А хорошенький, – со вкусом брызгая апельсином, сказала светловолосая Дю. – Чернявенький. Жалко, ростом не вышел. Ну, ничего, подрастет. Подрастешь, чернявенький? подрастешь?» – липкую, воняющую апельсином руку она запустила в мои волосы и давай трепать, и хохотала – в жизни не видел такой смешливой бабенки. Несколько презрительно я отклонился от ее ладони.

«Тю, барчук!» – разглядела она вдруг мою безупречную светлокожесть (безупречную рядом с темноликой Дю), чистые руки, щегольской покрой рубашки.

«Ть-тю! чё пялишься? – внезапно рассердилась. – Забирай бутылки, сосунок ньюстритовский, и линяй отсюдова!»

Я молча пожал плечами и вышел. Вслед полетел пакет с бутылками, я едва увернулся.

Как-то получилось, что через несколько дней я вновь гарцевал под ее окошками.

И что из этого вышло - author.today/reader/318922/3022325