О писательском цинизме

Многие и много упрекали поэта Пушкина в цинизме. Его печально знаменитое высказывание в частном письме о мадам Керн, в котором он сообщает приятелю, что «у...б» красавицу, породило столько противников поэта! Сами они, вероятно, за всю жизнь не употребили ни единого словечка из обсценной лексики и были исключительно рыцарственны. Когда-то В.В. Вересаев призывал «кумиропочитателей» не игнорировать слабые стороны поэта, справедливо полагая, что «красота живого человека – в его жизненной полноте и правдивости, что самый великий человек – все-таки человек с плотью и кровью, со всеми его человеческими слабостями и пороками». Но он и представить себе не мог, что сто лет спустя общество качнет от почитания кумира к его низвержению, что, как тот хрен, редьки не слаще. Ни ангел, ни злодей ничего общего с живым Пушкиным не имели.

Тот же Вересаев писал:

«Однажды, весною 1829 г., за завтраком у Погодина Пушкин держался так, что Мицкевич два раза принужден был сказать: «Господа! Порядочные люди и наедине, и сами с собою не говорят о таких вещах!» Погодин по поводу этого завтрака замечает: «Много было сального, которое не понравилось». С. Т. Аксаков пишет: «Пушкин держал себя ужасно гадко, отвратительно».

Однако Мицкевич, будучи смертельно уязвленным и пушкинскими сальностями, и его же стихами на взятие Варшавы, в реквиеме по поэту говорил, что «недостатки его представлялись рожденными обстоятельствами и средой, в которой он жил, но все, что было в нем хорошего, шло из его собственного сердца». Человек жесткий и злой, Ф.Ф. Вигель оставил такое замечание о молодом еще поэте, которого имел возможность наблюдать несколько лет:

«Бывало, посреди пустого, забавного разговора, из глубины души его или сердца вылетит светлая, новая мысль, которая изумит меня, которая покажет и всю обширность его рассудка. Часто со смехом, пополам с презрением, говорил он мне о шалунах-товарищах его в петербургской жизни, с нежным уважением о педагогах, которые были к нему строги в Лицее. Мало-помалу открыл я весь закрытый клад его правильных суждений и благородных помыслов, на кои накинута была замаранная мантия цинизма».

В возрасте беспечном и неумном, словно стараясь переплюнуть уже не лицейских, а кишиневских «шалунов», он сочинил невинную по нашим временам шутку – прелестную во всех отношениях «Гавриилиаду», которую нынче и к эротике-то не отнесешь, и за которую несколько лет спустя он держал ответ перед царем, а потом безмерно стыдился. После Дарвина и «Иисуса» Ренана, после полутора веков тотального атеизма эта изящная вещица выглядит тем, чем и была с самого начала – невинной шуткой, а отнюдь не ниспровержением устоев общества, хотя… кто знает, возможно, трон российской империи подтачивали не только декабристы, но и клювик пушкинского голубка. В российской литературе, многообразной и часто ниспровергающей, кроме Пушкина, нет больше авторов, которые стыдились бы некоторых аспектов своего творчества по соображениям чисто нравственным.

Послушаем Мицкевича снова:

«Пушкин увлекал, изумлял слушателей живостью, тонкостью и ясностью ума своего, был одарен необыкновенною памятью, суждением верным, вкусом утонченным и превосходным. Когда говорил он о политике внешней и отечественной, можно было думать, что слушаешь человека, заматеревшего в государственных делах и пропитанного ежедневным чтением парламентарных прений. Я довольно близко и довольно долго знал русского поэта; находил я в нем характер слишком впечатлительный, а иногда легкомысленный, но всегда искренний, благородный и способный к сердечным излияниям».

И в то же время:

«(А. О. Смирнова): – «Пушкин – любитель непристойного». (Н. Д. Киселев): – «К несчастью, я это знаю и никогда не мог себе объяснить эту антитезу перехода от непристойного к возвышенному».

Стоило бы уточнить, однако, что пушкинские друзья и недруги подразумевали под словом «непристойное».

Пушкин предпочитал точные эпитеты, да и обсценной лексики не стеснялся. Словцо «брюхатая», которое то и дело мелькает в его письмах к жене, коробило современников. Женщина того времени могла быть максимум «в положении». Тургенев, первый публикатор писем, называл строчки, обращенные к мадонне, прелестными и полными любви, однако находились люди, считавшие их грубыми и пошлыми. Он называл дражайшую супругу женкой, а детей звал Машка, Сашка, Гришка и Наташка; поэт терпеть не мог сантиментов и пафоса, особенно на людях. Керн вспоминала (возможно, не без ревности и злорадства), что «несмотря на чувство, которое проглядывает в этих прелестных стихах («Ты и вы», «Город пышный, город бледный»), он никогда не говорил об Олениной с нежностью. Без нежности он говорил и о самой Керн.

О да, из всех живущих на Земле поэтов этот был меньше всех певец...

Быть может, потому, что хотел быть просто человеком? - author.today/reader/400996/3949377